Обзор литературы: классификация существующих историй - Дискуссии о семье последних Романовых в российской прессе 2013-2015 гг

Конфликт постсоветский романов национальный

Трагическая история семьи Николая II породила обширную и разнообразную литературу о судьбе последних Романовых и их значении для России. Эти нарративы постоянно множатся и трансформируются. Фрагменты свидетельств с годами превратились в рассказы о смерти и выживании, поиске и захоронении останков, революционной справедливости или ритуальном убийстве. Большинство популярных книг либо представляют собой подробную хронологию, либо занимаются созданием сентиментализированных мифов, часто использующих религиозные мотивы. Красноречивым примером являются исследования российского историка и публициста Петра Мультатули -- автора более десятка книг, посвященных Николаю II и его времени. Их заглавия отражают отмеченные особенности восприятия событий 1918 года: "Свидетельствуя о Христе до смерти... Екатеринбургское злодеяние 1918 года: новое расследование" (Мультатули, 2006), "Николай II. Дорога на голгофу" (Мультатули, 2010), "Кругом измена, трусость и обман. Подлинная история отречения Николая II" (Мультатули, 2012), "Николай II. Отречение, которого не было" (Мультатули, 2010).

Отдельно стоит выделить наличие альтернативных версий того, что произошло с царской семьей -- это истории о чудесном спасении кого-либо из ее членов, либо теории заговора, как правило, носящие антисемитский характер. Большинство сторонников конспирологических теорий считает произошедшее ритуальным действием "жидомасонов", о чем якобы свидетельствуют "каббалистические знаки" в комнате, где проходил расстрел. Одной из наиболее популярных работ на подобную тему является "расследование" корреспондента газеты "Times" Роберта Вильтона, результаты которого впервые были представлены в 1923 году под заглавием "Последние дни Романовых". Именно она стала первой книгой, опубликованной в собственном издательстве русской ультраправой антисемитской монархической организации НПФ Память (Вильтон, 1998) -- ее красочная обложка заслуживает отдельного упоминания (Рис. 1).

Существует множество описаний политических последствий расстрела царской семьи, но все они сосредотачиваются на конкретном историческом контексте событий лета 1918 года. Академических исследований, посвященных актуализации памяти о последних Романовых в современной России, практически нет. Из русскоязычных работ ключевым является один из номеров журнала "Неприкосновенный запас" (№ 6 за 2000 год). В нем есть раздел "Мифы и легенды", который состоит из трех статей, посвященных возрождению монархической риторики в политической и культурной сферах. В этих статьях память о Николае II и его семье рассматривается в качестве сконструированных по определенным "жанровым" правилам повествований.

Такие нарративы связаны с процессом формирования особого "имперского мироощущения". Илья Герасимов описывает эту тенденцию на примере анализа фильма Н. Михалкова "Сибирский цирюльник":

Сибирский цирюльник в наиболее чистом виде отразил как раз не прикрытый сиюминутной политической конъюнктурой процесс кристаллизации нового имперского мифа в обществе. Именно тщательное и любовное изображение в этом фильме summum imperium и законченность космогонии (четкая моральная иерархия накладывается на определенную политическую и даже геополитическую систему) позволяют говорить о СЦ как о выражении нового имперского мифа. А недавняя церемония инаугурации Владимира Путина, явно "списанная" с известного эпизода фильма Михалкова, свидетельствует о том, что СЦ и воспринимается уже как нормативный мифологический текст (Герасимов, 2000).

Репрезентации имперской власти также являются главной темой статьи Олега Кинского о XXII Московском Международном Кинофестивале, где был представлен фильм Глеба Панфилова "Романовы: царская семья" (Кинский, 2000). На его премьеру были приглашены потомки семьи Романовых. Показ фильма сопровождался эпической речью президента ММКФ Н. Михалкова, а режиссер картины получил приз за вклад в мировой кинематограф. Выбор фильма показал растущую популярность монархической тематики, выражающейся в представлении о добром и справедливом правителе. Несмотря на малочисленность монархических организаций, в этот период растет престиж царской власти -- крепкой и справедливой, отмеченной моральными и эстетическими знаками. Этот идеал подчеркнут документальной манерой, в которой зрителю предлагается хроника частной жизни последних Романовых -- обычной интеллигентной семьи, чья идеальная жизнь противопоставляется жестокости и бесчеловечности советской власти. Кинский предлагает соотнести эти образы с представителями власти, использующими патриотический и монархический дискурс для легитимации своего положения.

Последняя статья раздела посвящена политическому значению канонизации семьи Романовых, произошедшей 20 августа 2000 года (Кривулин, 2000). Виктор Кривулин интерпретирует это событие как попытку распределения власти между Русской Православной Церковью (РПЦ) и государственным аппаратом. Анализ показывает, что РПЦ является главным актором в большинстве социально-политических процессов начала 2000-х, связанных с Романовыми. Причиной этого является желание РПЦ заявить о себе как об одной из ключевых социальных сил. Образ Николая II становится главным пассивным инструментом в этой борьбе.

Российский политолог и журналист Алексей Макаркин в статье "Чудеса и политика: практика православной канонизации в России" дает подробное объяснение контекста этих процессов (Макаркин, 2012). В конце XX века Московскому патриархату пришлось реагировать на действия Русской Зарубежной Церкви, которая в 1981 уже канонизировала Романовых. Внутри церкви начинают обозначаться идеологические течения, одно из которых ориентируется на монархические настроения зарубежного православия. С 1992 года РПЦ формирует специальную комиссию по исследованию материалов о мученической кончине царской семьи.

Причисление к лику святых погибших членов дома Романовых было спорным событием. Основой сомнений была противоречивость личности самого царя, которого критиковали с разных сторон и за консервативную политику, и за отречение от престола. Вторым важным моментом являлся политизированный характер канонизации: можно ли считать, что "канонизируется" также политический курс последнего императора? Официальный ответ церкви был отрицательным: Николая II канонизировали не как государственного деятеля, а как страстотерпца. Этот прецедент позволил церкви в дальнейшем совершать подобные действия в отношении фигур разных политических убеждений. Другим аргументом противников канонизации было отсутствие чудес, связанных с мощами или с иконами царя-мученика. К этим деталям прибавлялись неожиданные "технические" вопросы: так, канонизация приближенных Николая II стала причиной того, что в списках православных святых оказались католики и лютеране.

На другом полюсе находились внешние проблемы, с которыми столкнулась РПЦ. Канонизация царской семьи означала критику "замалчивания" памяти о произошедшей в 1918 году трагедии российскими политиками. Борис Ельцин, лично распорядившийся уничтожить монархическую святыню -- Ипатьевский дом, в подвале которого была расстреляна царская семья -- становился в таком случае врагом церкви.

Приведенный анализ нарративов, складывающихся вокруг фигуры Николая II, следует дополнить разбором механизмов конструирования конспирологических теорий, о которых было упомянуто выше. Это позволит структурировать и систематизировать содержание огромного количества популярных книг, занимающих место в тематических разделах российских книжных магазинов.

В 1999 году в "Неприкосновенном запасе" была опубликована статья Вадима Россмана, посвященная православно-коммунистическим расследованиям "истинных причин" убийства царской семьи (Россман, 1999). Автора интересует оживление мифологем, раскрывающихся в моделях "еврейского ритуального убийства". Россман пересказывает основные мотивы этих повествований, отмечая, что большинство из них возводится к довольно очевидному прототипу богоубийства, в котором Николай II отождествляется с Христом. Существующие в этом контексте дискуссии о приобщении царской семьи к лику святых можно соотнести с традициями святости, принятыми в русской традиции. Существует три таких традиции.

Одна из них обращается к сакральности царской власти вообще. Однако этот широкий критерий размывает идею святости как таковой. Вторая группа сторонников канонизации апеллирует к страстотерпчеству Николая II. В этой интерпретации подчеркиваются те биографические моменты, где император прощает своих палачей, демонстрируя сходство с Иисусом Христом. Наконец, малозаметная часть сторонников канонизации сосредоточивается на этически-религиозной идентичности убийц Николая и Христа -- в обоих случаях происходит отнесение к категории святых, являющихся жертвами убийц-евреев, что подчеркивает ритуальность совершенного действия.

Россман предлагает интерпретировать существующие конспирологические нарративы при помощи теории Рене Жирара, утверждавшего, что в основе любой культуры лежит первоначальная жертва вождь общины или племени. В этой парадигме большевики убивают царя для того, чтобы заложить фундамент новой, советской культуры. Ритуал убийства создает общую историю, сплоченную кровью, значение которого всплывает при разрушении советского государства:

Здание постаревшей советской культуры пало, и под его обломками обнаружили кости императора и его семьи, которые это здание подпирали. Ритуальное убийство было осуществлено большевиками, и только сегодня, когда заговор молчания пал и кровные узы ушедших палачей разрушились, возникла необходимость "повесить" убийство на евреев, которые все равно давно находились под подозрением по многим другим поводам (Россман, 1999).

Одним из ключевых моментов статьи является вывод о том, что подобные нарративы постепенно вплетаются в политические программы националистов, становящихся все более популярными. Этот процесс смещает мифотворчество из религиозной сферы, носящей духовный характер, в сферу социально-политическую. Это замечание совпадает с приведенными выше тенденциями, отмеченными год спустя.

Стратегия жанрового анализа современных дискуссий о судьбе последнего императора оказывается актуальной и для единственного западного исследования, посвященного образам царской семьи. В 2005 году в журнале Rethinking History выходит статья Венди Слейтер (Slater, 2005) о нарративах, при помощи которых артикулируется память о трагическом событии июля 1918 года.

Слейтер указывает на то, что "царское дело" ("tsarist affair") олицетворяет линии разлома, существующие в российской культуре. Споры вокруг подлинности останков, противоречащие друг другу свидетельства о смерти царя, дебаты вокруг канонизации -- все это указывает на глубокие расколы социальной реальности. Эти расколы можно рассматривать в качестве бинарных оппозиций: до/пост - просвещенческое мышление, мистицизм / реализм, модерность / архаизм. Исследовательница считает такой подход слишком абстрактным и предлагает более продуктивный инструмент анализа -- рассмотрение различных повествовательных форм, при помощи которых происходит адаптация подробностей "царского дела" для широкой аудитории.

Существует четыре таких нарратива: детективная история (detective story), готический рассказ (Gothic horror story), агиография (hagiography) и исторический роман (historical romance). Детективная история представляет собой загадку, которую решают сыщики и судебная медицина. Готический рассказ включает в себя страшные убийства, мрачные замки, таинственных злодеев. Третий жанр включает в себя чудеса (в частности, происходящие в присутствии чудотворных икон). Исторический роман является своего рода "светской агиографией". Все эти повествования основаны как на реальных, так и на вымышленных событиях, поэтому они функционируют в современной России в качестве национальных мифов.

В книге "The Many Deaths of Tsar Nicholas II. Relics, Remains and the Romanovs", вышедшей в 2007 году (Slater, 2007), Слейтер развивает идею существования четырех основных нарративов, выходящих за рамки фактографических описаний расстрела царской семьи. В том числе, в книге реконструируются альтернативные истории про заговор "жидомасонов", транспортировку головы Николая II в Москву и потенциально выживших членов семьи.

Детективная история (в книге и статье она обозначена как true crime) включает в себя основные моменты, связанные с обнаружением царских останков в 1979 году и дальнейшими дискуссиями об их подлинности. Этот нарратив имеет наиболее "научный" характер, так как привязан к археологическим и биологическим исследованиям. В 1993 году в этот нарратив были включены юридические аспекты в связи с тем, что была создана государственная комиссия по идентификации останков. Самым известным примером Слейтер называет книгу Эдварда Радзинского "Последний царь Николай II. Жизнь и смерть" (Радзинский, 2005).

Готический рассказ, как правило, адаптирован в национально-патриотическом ключе, в котором российская история представления как война добра со злом. На этом поле битвы Россия является, разумеется, оплотом света. Классическая функция готического рассказа -- сублимация глубинных читательских страхов, в число которых входит страх перед прошлым и возможностью его повторения. Нарратив, основанный на этом фундаменте, отказывается признавать любые противоречащие его интерпретации очевидности (например, анализ ДНК членов царской семьи). В эту жанровую категорию попадают конспирологические истории и эмигрантская проза 1920-х гг.

Агиографический нарратив складывается вокруг одного из главных условий жанра -- наличия чудес, которые происходили при жизни и после смерти святого. Сюда входят в основном рассказы о мироточивых иконах и легенды о местах, связанных с царственными мучениками, трансляторами которых является, как считает Слейтер, радио "Радонеж". В моменте интерпретации личности Николая II агиография соединяется с готическим рассказом для того, чтобы усилить глубокую трагичность этой фигуры. Следует также отметить акцентирование на частной жизни последних Романовых -- настоящей ортодоксальной (в церковном значении) семьи.

Главным медиумом последнего нарратива являются архивные фотографии. Этот акцент на визуальной составляющей создает "ауру разрушенной семейной жизни" (aura of violated domesticity). Как и в агиографии, ключевой темой является любящая семья, становящаяся здесь метафорой патерналистских отношений между царем и его подданными. В качестве примера из этого жанра приводится упомянутый уже выше фильм "Романовы: Венценосная семья".

Венди Слейтер опирается на концепцию "содержания формы" (White, 1987) американского историка и литературного критика Хейдена Уайта, которая выводит содержание нарратива из особенностей литературного жанра, к которому он принадлежит. В связи с этим все описанные в книге сюжеты предлагается прочитывать как относящиеся к одному глобальному жанру популярной истории (popular history), которая является одним из способов формулировки национального мифа -- только так можно будет суммировать полученные знания о современной российской культуре. Ее особенностью Слейтер считает открытие заново собственной истории, создающее ностальгию по доброму и спокойному прошлому.

Следует отметить, что в основе работ Слейтер лежит не анализ рассматриваемых нарративов, но попытка их реконструирования. Так, первая глава ее книги (Cruel necessity) представляет собой стилизованное под жанр "потока мыслей" художественное повествование. Последующие разделы носят черты тех жанров, которые они описывают. Такая ситуация характерна в какой-то степени и для российских исследований -- так, в статье Россмана, посвященной конспирологическим теориям, очень много места занимает подробный пересказ данных теорий, лишенный какой-либо конкретной критической оценки.

Похожие статьи




Обзор литературы: классификация существующих историй - Дискуссии о семье последних Романовых в российской прессе 2013-2015 гг

Предыдущая | Следующая