Христианская религиозность - Художественный мир М. Лохвицкой

Религиозный взгляд на мир ощущается в поэзии Лохвицкой на протяжении всего ее творческого пути, начиная с первых шагов, хотя конфессиональная ее принадлежность вызывает некоторые вопросы. Она была воспитана в православной вере, с которой, надо понимать, никогда не порывала, хотя выраженной церковности и присущего многим русским поэтам тяготение к эстетике национальной формы Православия у нее не наблюдается. Уютный мир русского православного храма с его золотыми куполами, иконами, лампадками, свечами, ощущением близости святых и особенно Божией Матери, остается поэтессе чужд. Не случайно, судя по переписке, ее совсем не вдохновляла Москва, в которой она после четырех лет жизни (не считая детства) знала лишь несколько главных улиц. Никак не отразился в ее стихах и Ярославль. Впрочем, сами по себе теплые чувства к православному обряду у русских писателей далеко не всегда предполагают религиозность и могут объясняться лишь ностальгией по детству и неразрывному с церковностью уюту дореволюционного домашнего быта. У Лохвицкой же религиозное мировоззрение определяет не только поэзию, но и жизнь - и это гораздо более существенно.

Имеющиеся биографические сведения крайне скудны и отрывочны. Сами по себе они никакой ценности не имеют, но, обильно подкрепленные материалом поэзии, дают возможность говорить о Лохвицкой, как о человеке верующем. О вполне традиционном (для образованного сословия) православном воспитании в ее семье можно судить по автобиографическим произведениям Тэффи. Отроческие годы Мирры Лохвицкой прошли в закрытом учебном заведении. Институтский бытовой уклад, да и просто жизнь в отрыве от семьи, с неизбежным чувством тоски и незащищенности, как правило, способствовали обострению у воспитанниц религиозного чувства. Отношения с институтским законоучителем у Лохвицкой складывались благополучно. Из трех отличных оценок в ее аттестате одна - по закону Божию. Одно из двух стихотворений, изданных отдельной брошюрой незадолго до окончания института, называлось "Сила веры".

Об осознанной религиозности свидетельствует тот факт, что Лохвицкая намеренно искала сближения с А. Волынским. Обратиться к нему ее побудили статьи в журнале "Северный вестник", в которых критик выражал, прежде всего, религиозное понимание искусства:

"Я, как умел, отстаивал в моих статьях мысль, что только идеализм - созерцание жизни в идеях духа, в идеях божества и религии - может дать объяснение искусству, законам художественного творчества и живой импульс ко всякому творчеству - практическому, нравственному".

Лохвицкая твердо верила, что нашла в нем единомышленника:

"Повторяю, мне дорого именно Ваше мнение и одна из главных причин моей поездки в Петербург будет, конечно, желание увидеться с Вами. Я не говорю мне кажется, (подчеркнуто автором - Т. А.) что мы поймем друг друга, потому что я убеждена в этом".

Заслуживает внимания эпизод, который вспоминает И. Гриневская. Обе женщины вместе пошли на панихиду в годовщину смерти Полонского, но Гриневская перепутала адрес, и они пришли не в ту церковь.

"Стоим... Слушаем службу... Наконец, она мне тихо говорит: "Изабелла Аркадьевна, поминают Анну, а не Якова" - Я невольно очнулась от мыслей, в которые была погружена. "Что, Анну?.. Значит не здесь..."

То, что Лохвицкая, в отличие от своей спутницы, не только слушает, но и слышит службу - момент довольно существенный, хотя, конечно, отдельный факт легко объяснить случайностью. В ее стихах и драмах нередко встречаются выражения и обороты, западающие в сознание именно из церковной службы (не из чтения Библии), например "Солнце правды", "Смерть, где твое жало?", "Кресту Твоему поклоняемся...", "Се Жених грядет", "Свет вечерний" и др. Разумеется, в ту эпоху эти выражения были на слуху у всех, но в авторский текст Лохвицкой они входят естественно и органично, без нарочитости и в то же время без иронии, что возможно лишь в том случае, когда автор не чувствует отчуждения от стихии богослужебного языка и не противопоставляет своих нынешних убеждений тому, что было заучено в детстве. С другой стороны, то, что эти выражения встречаются не слишком часто, и в основном в ответственных, "программных" стихотворениях, говорит о том, что поэтесса избегала произносить имя Божие всуе.

Сама Лохвицкая говорит о своей вере в стихотворении "Искание Христа":

"Ни на миг в душе моей / Не зарождалося сомненье".

Но это одно из ранних произведений. Некоторое время спустя ей, очевидно, пришлось пережить период охлаждения (отчего, вероятно, это и подобные стихотворения не вошли в 1-й том стихотворений, составленный в конце 1895 г.) Тогда же была выброшена строфа из стихотворения "Молодая весна":

Обновленной и чистой восстала от сна

Прежней веры могучая сила,

Это снова она, молодая весна,

Снова душу мою воскресила.132 (Север, 1889, № 21, с.406.)

Охлаждение к вере биографически легко объяснить сближением с Бальмонтом, переживавшим тогда свой "антихристианский" период. В конце 90-х - начале 900-х годов Лохвицкая вспоминает это время с чувством раскаяния:

Злые вихри, с юга налетая, Пронеслись в душистый вечер мая - И завяли лучшие цветы.

Не печаль мои туманит взоры - Сонмы дев спешат издалека. Упадут тяжелые затворы,

"Се, Жених грядет!" - воскликнут хоры

Мне ль войти без брачного венка?... ("Брачный венок" - IV,3 )

В дальнейшем религиозный взгляд на жизнь в ее творчестве остается преобладающим. В последних стихах ясно выражается идея терпения скорбей и христианского всепрощения.

В скорби моей никого не виню.

В скорби - стремлюсь к незакатному дню.

К свету нетленному пламенно рвусь,

Мрака земли не боюсь, не боюсь. ("В скорби моей" - ПЗ, 32)

Предсмертные стихи Лохвицкой позволяют сделать вывод, что в последние месяцы жизни в ее душевном состоянии произошел некий поворот - по настроению они светлее тех, которые были помещены в V том. Чисто человеческими причинами такую смену настроения объяснить невозможно: физические страдания и естественное для матери беспокойство за судьбу малолетних детей, казалось бы, исключают возможность душевного успокоения, - но если предположить, что во время болезни поэтесса прибегала к помощи церковных таинств, состояние примиренности, по крайней мере, объяснимо.

В этот же период Лохвицкая с наибольшей определенностью высказывает признание верности Православию - в стихотворении "Злая сила" (1904 - 1905 гг.), обращенном к младшему сыну. Стихотворение предваряет эпиграф: ""Печать дара Духа Святаго" - слова, произносимые священником при таинстве миропомазания".135 "Злой силой" именуется то, чему поэтесса сама отдала щедрую дань в своем творчестве и с чем обычно связывается ее имя: мечта, уводящая человека от реальности. Стихотворение заканчивается словами:

Спасен мой ребенок от снов обольщенья

И духам воздушным его не качать:

Вчера он воспринял святое крещенье

И вышнего дара благую печать. (ПЗ, с. 29)

Таким образом, если говорить о "церковности" Лохвицкой, то ее путь вполне обычен: традиционное воспитание, охлаждение к Церкви в молодости и возвращение в ее лоно перед концом жизни.

Преувеличивать православное благочестие поэтессы было бы неверно, но некий костяк нравственных убеждений, сформированных воспитанием в духе веры, у нее оставался незыблемым. Ее жизнь была детерминирована судом совести, сознанием ответственности перед Богом за содеянное - а это свойство представляется главным в вопросе религиозности. Жизненный выбор Лохвицкой - женщины, посвятившей себя семье и детям, в какой-то степени в ущерб своим личным пожеланиям и творческим интересам, - убедительнее всего говорит о ее мировоззренческой позиции,136 наиболее емкая формулировка которой содержится в четверостишии стихотворения "Есть радости - они как лавр цветут...", не вошедшем в окончательный вариант:

Кто не страдал страданием чужим, Чужим восторгом не был одержим, Тот не достиг вершины голубой: Не понял счастья жертвовать собой.

Именно это качество почти сразу отметил в ней Брюсов, - и именно оно вызывало в нем раздражение: "Или уж так необходимо повторять свои заученные молитвы?" - пишет он в письме Бальмонту, высказывая впечатление по поводу второго (наиболее "страстного" и наименее "христианского") тома стихотворений Лохвицкой. О том же говорит он, подводя итог творческому пути поэтессы в книге "Далекие и Близкие": "Поэт влечется к греху, но не как к конечной цели, а именно как к нарушению правды". Брюсов сводит проблему к "демонизму"140 - в его устах это звучит снисходительной похвалой, но внимательное рассмотрение творчества Лохвицкой приводит к совершенно иным выводам. Вопреки утвердившемуся мнению, поэтесса четко различает добро и зло, признавая наличие последнего в самой себе (что вполне соответствует христианскому пониманию - ср. слова молитвы св. Антиоха, входящей в состав вечернего молитвенного правила: "Иисусе, Добрый Пастырю Твоих овец, не предаждь меня крамоле змиине и желанию сатанину не остави мене, яко семя тли во мне есть").

Ср. у Лохвицкой:

Знаю, Темный, в каждом дремлет сила злая,

Зверь, непостижимый воле и уму.

Зверя вечной клятвой крепко заперла я,

Тайный ключ вручила Богу моему. ("Отрава мира" - V, 78)

Но балансировала между противоположностями, используя радость, чтобы возбудить печаль и разочарование, чтобы погасить надежду" (Указ. соч., с. 323).

В таком подходе отчасти угадывается влияние Достоевского, хотя прямо на него Лохвицкая нигде не ссылается. Любопытны некоторые биографические факты, косвенно сближающие двух писателей. Во-первых, с Достоевским был знаком отец поэтессы. Уважение было взаимным. А. В. Лохвицкий упомянул Достоевского в своей работе "Уголовные романы", говоря о литературных произведениях, которые могут помочь в работе юристу: "Пальма первенства принадлежит бесспорно г. Достоевскому. Роман его ("Преступление и наказание" - Т. А.) представляет, во-первых, великий психологический анализ преступника до совершения преступления, во время и после совершения ... Другая сторона - следствие и превосходный тип уголовного следователя". ("Судебный вестник", 1869, № 1). В 1877 г. Достоевский обращался к А. В. Лохвицкому с просьбой быть адвокатом в одном его гражданское деле - что, однако, не сложилось. (С. В. Белов - Указ соч., с. 497). Очевидно, в семье Лохвицких Достоевского чтили, - Тэффи упоминает его как одного из любимых писателей детства. Во-вторых, территория московского Александровского института, в котором Мирра Лохвицкая провела шесть лет, непосредственно примыкает к территории Мариинской больницы, где прошло детство Достоевского. Такое соседство не могло не способст-вовать возникновению у девушки, влюбленной в литературу, особого интереса к творчеству великого писателя. В-третьих, конец земного пути снова свел их: Лохвицкую отпевали в Духовской. Страсть поэтесса рассматривает именно как зло, как искушение, властно влекущее, но пагубное, которое она всеми силами старается побороть. Вопреки распространенному мнению, что центральная тема поэзии Лохвицкой - чувственная страсть, точнее было бы сказать, что это - роковое искушение и борьба с собой. При этом искушение - более мысленное, чем физическое.

Ты жжешь меня, Молох! Но не рабой покорной,

Со скрежетом зубов плачу я дань тебе. И, духом сильная, не падаю в борьбе, Туда, на высоту мой путь змеится торный

Где ждет покой иного бытия... ("Ты жжешь меня, Молох..." - II, 83 )

Религиозные мотивы в поэзии Лохвицкой - не дань отжившей традиции, не пережиток прошлого, как пытались представить Брюсов и другие модернистские критики, а органичный элемент ее мироощущения. Реальность иного мира для нее не подлежит сомнению.

Пусть властвует порок, пусть смерть царит над нами.

Бывают дни, когда, оковы сокруша,

Встряхнет нежданно мощными крылами,

Восстав от сна, бессмертная душа. ("Бывают дни..." - II, 16)

Чувство печали, то и дело диссонансом врывающееся в ее стихи II тома - самого "страстного" из всех - это плач "на реках Вавилонских" о недоступном Иерусалиме. И чем сильнее лирическая героиня побеждается страстью, тем острее и горше это чувство печали о небесном Отечестве, путь в которое преграждает грех:

В моем аккорде три струны,

Но всех больней звучит вторая,

Тоской нездешней стороны. В моем аккорде три струны. В них - детства розовые сны,

В них - вздох потерянного рая.

В моем аккорде три струны,

Но всех больней звучит вторая. ("Триолет" - II, 15)

Мир горний то близок, то далек, но лирическая героиня чувствует его для себя более родным, чем земная жизнь.

Отчизна есть у нас одна. // Я поняла, что там она. ("Quasi una fantasia" - I, 91)

Важно подчеркнуть, что небесное отечество для Лохвицкой - это не плод ее фантазии, не царство мечты и сказки, от которого она его четко отделяет. В поздних стихах использует выражение "сады живого Бога", - вызывая в памяти слова апостола Павла: "вы обратились к Богу от идолов, чтобы служить Богу живому и истинному" (1-е Послание к фессалоникийцам, 1:9). Употребление выражений "Бог живой" и "мой Бог" свидетельствует о том, что Бог воспринимается именно по-христиански, личностно, а не как абстрактная и далекая философская идея.

Из всех евангельских образов Царства небесного поэтессе ближе всего упомянутый образ "брачного чертога", к которому она неоднократно возвращается на протяжении жизни, и связанная с ним притча десяти девах. Однако ее лирическая героиня - не "мудрая", а "неразумная дева", понимающая, что недостойна милости, но все же беззаветно любящая Жениха:

О, есть ли место мне на пиршестве заветном? Пропели петухи, полночный близок час. Душа моя болит во мраке беспросветном,

Возлюбленный, светильник мой угас... ("У брачного чертога" - ПЗ, с. 46)

Героиня Лохвицкой знает, как следует жить, чтобы спастись, но у нее не хватает сил и терпения быть до конца последовательной. Спасительная жизнь - это скучные, серые будни. Тоскуя в "земной неволе", нестойкая героиня прибегает к средству, недопустимому с точки зрения аскетики: она создает иллюзорный мир мечты, стремясь в нем найти "забвение". Но при этом она понимает, что мечта - не освобождение из плена, а лишь временно действующее лекарство, облегчающее страдания. Полное освобождение - освобождение духа от "оков жизни". Конечно, с точки зрения богословия, такой взгляд характерен не столько для самого христианства, сколько для различных ересей, вобравших элементы пифагореизма и других древних учений.

Зато проблема земной свободы решается Лохвицкой с позиций вполне христианских. Истинная свобода в земной жизни - это свобода от страстей. Но помимо нее есть также свобода ложная - именно то, что считает "освобождением" Брюсов, и что сама Лохвицкая в стихах 1900-х гг. называет "жалким призраком свободы". Героиня ее поэмы "Праздник забвения" (1896 г.) поддается соблазну и вместе с подругой отправляется на шабаш ведьм. Но и там ее не покидает чувство печали (Брюсов почему-то не хочет видеть этого), а вернувшись домой, она терзается раскаянием:

Чей-то голос звучит, чей-то голос поет

О величье тернистых дорог,

Серых дней и забот, чей безропотный гнет

Пред Всевышним, как подвиг, высок.

Он твердит о ничтожестве бренных утех,

О раскаянье, жгущем сердца.

И дрожу я, и вижу, что страшен мой грех,

Что страданью не будет конца.

И холодные плиты под сумраком ниш

Тайных слез окропляет роса.

О, мой Боже! Ты благ, Ты велик, Ты простишь,

И над бездной блеснут небеса. (II, 99)

"Призрак свободы" - искушение, как правило, тесно связанное с греховной страстью. Ему противостоит материнский инстинкт, удерживающий женщину от безумных и роковых поступков:

Но внемли мои молитвы

И слезам не прекословь, - Не гаси на поле битвы Материнскую любовь!"

Внял моленью Ангел строгий,

Черной тенью отлетя.

Дальше - скучною дорогой -

Понесу мое дитя.(Черный ангел IV, 52)

Внутренняя борьба у Лохвицкой - совсем не "отчаянные поиски спасения", как это называет Брюсов. Ее героиня борется с собой и, пусть на последней грани, - побеждает:

"Хочешь быть, - шепнул неведомый жрицею Ваала,

Славить идола гудением арфы и кимвала, Возжигать ему курения, смирну с киннамоном, Услаждаться теплой кровию и предсмертным стоном?" -

"Прочь исчадья, прочь, хулители" - я сказала строго. -

Предаюсь я милосердию Всеблагого Бога".

Вмиг исчезло наваждение, только черной тучей

Закружился вещих воронов легион летучий. ("В час полуденный" - III, 68)

Таким образом, внутренняя жизнь лирической героини Лохвицкой совсем не поверхностна и не ограниченна, как представлялось многим ее критикам, а напротив, сложна и драматична. Однако само понятие "борьбы с собой" было чуждо людям ее эпохи, живущим обмирщенными, чисто-интеллигентскими представлениями о нравственности. Как известно, та часть интеллигенции, которая формировала общественное мнение, была от Церкви далека, а выступившие на рубеже веков провозвестники нового религиозного сознания более стремились усовершенствовать Церковь, нежели самих себя. Что касается религиозной поэзии, то она имела репутацию официозной и редко оценивалась по достоинству. Интеллигенцией приветствовалось все то, что было направлено против существующего строя - часто независимо от художественной ценности. Как только стало понятно, что Лохвицкая - отнюдь не поборница "свободной любви", что любовь вне брака она воспринимает как грех и тяжкое испытание, - ее популярность пошла на спад. Многие зрелые ее произведения были расценены как "слабые" лишь потому, что противоречили воззрениям той же самой читающей публики, которая в начале ее творческого пути возлагала на нее большие надежды. Неприятию способствовало и то, что непопулярные взгляды высказывались поэтессой с ощутимым возвышающим пафосом, исполненным независимости и вызова:

1. Напрасно в безумной гордыне

Мою обвиняют мечту

За то, что всегда и поныне

Я Духа Великого чту.

2. Горда осененьем лазурным

Его голубого крыла,

Порывам ничтожным и бурным

Я сердце свое заперла.

3. Но храма высот не разрушу,

Да светочи к свету ведут! Несу я бессмертную душу, Ее же представлю на Суд.<...>

5. Поправших Его наказуя, Он жив и могуч для меня. Бессмертную душу несу я Как пламя святого огня!

О том, как относились к творчеству Лохвицкой люди верующие, есть три свидетельства. Одно - обращенное к ней стихотворение, сохранившееся в альбоме Лохвицкой в числе прочих газетных вырезок. Безымянный автор в тоне предостерегающем, но доброжелательном, призывает поэтессу оставить ложный путь и воспевать не тленные земные наслаждения, а то, что вечно и непреходяще. Обращение говорит о том, что она не казалась невменяемой для подобных увещеваний.

Другое свидетельство принадлежит публицисту Е. Поселянину, который доныне популярен в церковной среде как духовный писатель, автор компилятивных книг о подвижниках Православия, как русских, так и восточно-христианских. На его статью "Отзвеневшие струны", опубликованную в "Московских ведомостях"

15 сентября 1905 г. - к 20-му дню кончины Лохвицкой, мы уже ссылались. В ней он дал высокую оценку ее творчеству:

"Г-жа Лохвицкая невольно отдала дань мистическим чаяниям того народа, среди которого родилась <...> Вот - высокий образец любви в русской душе, не знающей иных границ для своей любви, кроме безграничной вечности".

Третье - предисловие К. Р. к посмертному сборнику Лохвицкой "Перед закатом". Хотя президент Академии наук неодобрительно относился к ее "неопределенному мистическому туману" и "увлечению чарами чернокнижия", характеризуя личность поэтессы, он счел возможность "к самому безвременно покинувшему нас автору применить одно из его предсмертных стихотворений", и закончил свое вступительное слово цитатой из стихотворения "Цветок на могилу". Безотносительно к биографическому прообразу, в этом стихотворении знаменательно то, что Лохвицкая показала в нем свой идеал женщины:

Ты была безропотно покорна,

Ты умела верить и любить,

Дни твои - жемчужин белых зерна,

Низанных на золотую нить.

Ты была нетронутой и ясной,

Как душа хрустальная твоя,

Вечный мир душе твоей прекрасной,

Отстрадавшей муки бытия.

В светлый рай, в блаженное веселье

Пред тобой откроются врата,

Да войдешь в жемчужном ожерелье,

Как свеча пасхальная, чиста.

Тем не менее вопрос о мистицизме и "чернокнижии" Лохвицкой следует рассмотреть более подробно.

Похожие статьи




Христианская религиозность - Художественный мир М. Лохвицкой

Предыдущая | Следующая