Соотношение этики и эстетики. Проблема зла. - Художественный мир М. Лохвицкой

Вопрос о том, какую роль играет красота в системе мироздания и в связи с этим, каковы задачи искусства, на рубеже XIX - XX вв. стоял, как известно, с особой остротой. В зависимости от того, какую позицию занимает тот или иной поэт в решении этого вопроса, определяется его место в общей системе символизма. Об этом, в частности, писала З. Г. Минц в статье "Об эволюции русского символизма". Напомним предложенную ею схему:

    1) Красота как бунт против обыденного. При этом антиэстетизм оказывается равноправным вариантом панэстетического мироотношения, а вопросы этики снимаются. В 90-е гг. это была позиция декадентов - Брюсова, Добролюбова и др. 2) Утопическое понимание красоты как преобразующей силы. Эту позицию занимали младшие символисты. В 90-е гг. эта подсистема была представлена критикой и поэзией "Северного вестника" 3) Понимание красоты как статического, замкнутого в себе мира "сказки", удаляющейся от были. К этой подсистеме - периферийной для модернизма и близкой к традиции "чистой лирики XIX в." - З. Г. Минц относит молодого Бальмонта и Лохвицкую.

Нетрудно заметить, что разделение между "подсистемами" идет по линии религиозно-философской. Поэтому представляется, что проще называть первый взгляд "ницшеанским", второй - "богоискательским", третий - "христианско-романтическим", потому что при несомненной доминанте христианского миропонимания, он был никак не святоотеческим, и представлял собой своеобразный синтез христианства с новой европейской идеалистической философией и традициями романтической поэзии.

Хотя за понятием "М. Лохвицкая" в данной работе, скорее всего, стоит тот литературоведческий миф, историю создания которого мы изложили во введении, на наш взгляд, такое отнесение справедливо - но лишь отчасти.

В принципе, в определенные периоды ее творческой эволюции, у нее можно найти уклонения в сторону двух других течений. Так, середина 90-х гг. годы была временем сближения поэтессы с К. Бальмонтом, который как раз переживал период увлечения Ницше и отрицания Христа. В некоторых стихах Лохвицкой тех же лет звучат явно ницшеанские нотки, этическая проблематика если не снимается, то отходит на второй план:

1. Все исчезло без возврата.

Где сиявшие когда-то

В ореоле золотом?

Те, что шли к заветной цели, Что на пытке не бледнели, Не стонали под кнутом?

2. Где не знавшие печалей,

В диком блеске вакханалий

Прожигавшие года?

Где вы, люди? - Мимо, мимо!

Все ушло невозвратимо,

Все угасло без следа.

"В наши дни" (III, 15)

Убеждение, что сильная, яркая личность, независимо от ее моральных качеств, - это лучше, чем личность серая, погрязшая в обыденности, - типично ницшеанское. Однако для Лохвицкой Ницше в чистом виде был, по-видимому, неприемлем. Она воспринимала его сквозь призму изложения А. Волынского, пытавшегося примирить Ницше с Кантом и определить служебную функцию "демонизма" в деле религиозного обновления мира: "Разрушая земное, индивидуализм должен сознательно подчиниться божескому началу, от которого он исходит и к которому естественно возвращается".

Как уже было сказано, Лохвицкой во II томе стихотворений, где ницшеанские мотивы звучат наиболее отчетливо, в то же время, постоянно подчеркивается мысль о неизменном стремлении к миру горнему, божественному.

Со временем поэтесса ясно поняла опасность, которую таил в себе модернистский панэстетизм при устранении этики. Красота сама по себе никого не спасает и она совсем не обязательно равноценна Добру, но Добро немыслимо без Красоты. Приведем стихотворение, в котором, на наш взгляд, наиболее четко выражена эсте-тическая позиция Лохвицкой:

В долине лилии цветут безгрешной красотой

Блестит червонною пыльцой их пестик золотой.

Чуть гнется стройный стебелек под тяжестью пчелы,

Благоухают лепестки, прекрасны и светлы.

В долине лилии цветут... Идет на брата брат. Щитами бьются о щиты, - и копья их стучат. В добычу воронам степным достанутся тела, В крови окрепнут семена отчаянья и зла.

В долине лилии цветут... Клубится черный дым

На небе зарево горит зловещее над ним.

Огонь селения сожжет, - и будет царство сна.

Свой храм в молчанье мертвых нив воздвигнет тишина.

В долине лилии цветут. Какая благодать!

Не видно зарева вдали и стонов не слыхать.

Вокруг низринутых колонн завился виноград

И новым праотцам открыт Эдема вечный сад. (IV, 62)

В этом стихотворении 1900 г. чувствуется полемика с обоими направлениями модернизма. "Семя тли", существующее в человеке - залог неизбежных конфликтов и катастроф. Зло, живущее в человеке, находится в противоречии с красотой вселенной, но и красота мира не удерживает человека от зла. Анафорическое повторение первой фразы подчеркивает эту дисгармонию во второй и третьей строфах. Только с искоренением зла в человеке возможна гармония между ним и природой и конечное торжество красоты. Но для этого должны родиться "новые праотцы", чуждые первородного греха.

Однако это не значит, что человек должен забыть о красоте в нынешнем несовершенном мире:

Не отрекайтесь красоты!

Она бессмертна без курений, К чему ей слава песнопений, И ваши гимны, и цветы,

Но без нее бессилен гений.

Не отрекайтесь красоты! ("Не убивайте голубей" - IV, 71)

Такое понимание красоты вполне соответствует христианскому мировоззрению. Так что с высказанным С. Сайораном мнении о принадлежности Лохвицкой к лагерю Брюсова и Сологуба согласиться нельзя. Сходство здесь чисто внешнее. Пример "эстетизации зла" легко привести из творчества Ф. Сологуба, у которого зло присутствует в самом мироздании как неизбежный компонент:

1. Атимаис, Кисиман -

Две лазоревые феи.

Их ласкает океан.

Эти феи - ворожеи. <...>

2. К берегам несет волну, Колыхаясь, забавляясь, Ворожащая луну,

Злая фея Атимаис. <...>

3. Злые феи, две сестры,

Притворяться не умеют.

Бойся в море злой поры,

Если обе чары деют.

Проявления этого мирового зла в поэтическом мире Сологуба ощущаются постоянно: "злые облака", солнце - "лютый змей", мечущий "огненные стрелы", "в паденье дня к закату своему // есть что-то мстительное, злое". При этом легко заметить, что семантика самого слова "зло" размывается, ее заменяет игра звуков, в которой прилагательное "злой" по созвучию оказывается в одном ряду со словами "золотой" и "лазурный". За необычностью образного ряда угадывается горький скепсис автора: "Не хочет жизни Бог // И жизнь не хочет Бога".

Религиозное мировоззрение Лохвицкой не может допустить онтологической природы зла. Само слово "зло" у нее всегда окрашено негативно, и там, где зло выявляется, гармония нарушается, а красота искажается, перестает быть собой:

В усмешке гордой, зло скривясь, раздвинулись уста,

И стала страшною ее земная красота... ("Мюргит" - IV, 99)

Другое дело, что зло нередко прикрывается красотой - именно потому, что само по себе оно не привлекает человеческую душу. Эта красота тем более притягательна, что часто она сочетается с ощущением силы, власти, свободы. Возможно, аллегорически эту идею выражает образ духов огня - саламандр:

Дышит жизнь в движеньях исступленных,

Скрыта смерть их бешеной игрой. ("Саламандры" - III, 70)

Осознание того, что такая красота оказывается лишь приманкой, увлекающей в бездну, создает у Лохвицкой трагическую коллизию.

Мысль о красоте самого зла вкладывается в уста однозначно отрицательной героини драмы "Бессмертная любовь" - Фаустины, "злого гения" главных героев, по вине которой они гибнут. Декадентская точка зрения высказывается ею по поводу спетой певцами колдовской песни - гримуара:

О, что за песнь, о, что за красота!

Пой гримуар - и будет все доступно!

Какая власть, какое торжество! ("Бессмертная любовь" - IV, 128)

Если бы эти слова и выражали принципиальную позицию автора, то они, во всяком случае, противоречили бы многочисленным цитированным выше стихотворениям. Собственно, и в текст самого "гримуара", которым восхищается Фаустина, не может быть выражением авторской позиции - уж слишком неприкрыто в нем утверждается аморализм и зло, между тем как в природе человека - всегда прикрывать зло добром:

Ты хочешь власти? - Будет власть.

Лишь надо клад тебе украсть.

Ты руку мертвую зажги -

И мертвым сном уснут враги. Пока твой факел будет тлеть, Иди, обшарь чужую клеть, Для чародея нет преград, -

Пой гримуар, найдется клад! ("Бессмертная любовь" - IV, 128)

Скорее это произведение можно воспринимать как пародию на декларации декадентов, прославляющих одновременно "и Господа, и Дьявола". Лохвицкая, насколько позволяют судить биографические свидетельства, была человеком цельным - именно это в ней так раздражало Брюсова, именно поэтому модернисты не признали в ней "свою".

Большая часть приведенных в данной главе примеров взята из IV тома - по мнению Брюсова, самого слабого. Эти примеры показывают, что Брюсов подходит к творчеству Лохвицкой тенденциозно, и что главная причина его негативной оценки - не художественное несовершенство стихов, а диаметральная противоположность высказываемых поэтессой взглядов - его собственным. Тем не менее ограничиться только этими стихами значило бы допустить натяжку. Поэтому остановимся и на тех примерах, которые вызвали одобрение Брюсова, Бальмонта и других модернистов - и негодование критиков чистого искусства - таких как К. Р.

Постараемся показать, что "инфернальные" стихотворения Лохвицкой писались не с целью создания "эстетики ужаса", а в силу каких-то иных причин и побуждений, которые предстоит установить.

При внимательном рассмотрении этих стихотворений видно, что в них обязательно присутствует нравственная оценка - как раз эта особенность делает эти стихотворения "жуткими". Поэтесса всегда знает, что зло это зло, никогда не называет зло добром, и не делает вида, что она не чувствует между ними никакой разницы, - в отличие, к примеру, от Брюсова, который устраняет нравственную оценку как таковую. А где ее нет, исчезает и страх:

Как старый маг, я продал душу

И пакт мой с Дьяволом свершен.

Доколь я клятвы не нарушу,

Мне без лукавства служит он.

Здесь мысль, страшная по сути, излагается совершенно бесстрастно - и от этого воспринимается спокойно.

Подобные высказывания есть у Бальмонта:

...Я не хотел бы жить в раю Меж тупоумцев экстатических. Я гибну, гибну - и пою,

Безумный демон снов лирических.155

Нравственная оценка также снимается, особая вызывающая поза подчеркивает привлекательность убеждений лирического героя.

Для сравнения проанализируем стихотворение Лохвицкой "Ночь перед пыткой" - одно из самых мрачных, тех самых, которые дали Брюсову основания назвать "колдуньей" саму поэтессу и заподозрить, что в своем творчестве она перешла некую грань, из-за которой нет возврата. Стихотворение предваряет латинский эпиграф: cum morte foedus ineunt et pactem faciunt cum inferno.

1. Я чашу выпила до дна

Бесовского напитка.

Мне ночь последняя дана -

А завтра будет пытка.

2. Со мной и други, и враги, -

Сравняла всех темница.

"Ведь ты сильна. О, помоги!"

Их умоляют лица.

3. Да, я - сильна! Сюда! Ко мне,

Неимущие лика...

И вот, - летят, в дыму, в огне,

Хохочут, стонут дико.

    4. Грядет во славе Сатана, Грядет со свитой многой. Над ним - двурогая луна И венчик шестирогий. 5. "Я - вам отец!" - Он возопил. -

Кто здесь боится муки?

Да примет знак Великих сил

На грудь, чело и руки.

6. Подобен камню будет тот,

Кто носит стигмат ада.

Он под бичами запоет.

Огонь - ему услада.

7. Аминь! Крепка моя печать, -

Да слабый закалится!"

Кто смеет здесь чего-то ждать?!

Рыдать?.. Взывать?.. Молиться?!! (V, 69)

Прежде всего, стихотворение отличает ощутимая эмоциональная окрашенность. В четырех строфах из семи - 2-й, 3-й, 5-й и 7-й присутствует восклицательная интонация, в 5-й строфе к ней присоединяется вопросительная, в 7-й обе интонации чередуются, полностью вытесняя обычную повествовательную. Четкий ритм четырехстопного ямба подчеркивает эмоциональную напряженность. Первые две с половиной строфы передают торжество и в то же время спокойствие колдуньи. Ей принадлежит лишь одно восклицание в 3-й строфе, другое, во 2-й - обращенное мольбы заключенных о помощи. Два последние стиха 3-й строфы и 4-я - повествование о явлении сатаны. Здесь пугают лишь сами реалии: "летят в огне, в дыму, // Хохочут, стонут дико". Двурогая луна и шестирогий венчик над сатаной символизирует изменчивость, неверность. Следующая, 5-я строфа, по первому впечатле-нию, звучит кощунственно: к сатане применяются характеристики Бога - ср. у пророка Исайи (19, 1): "Господь Бог грядет с силою Своею". Кощунственность подчеркивается славянизмом: "грядет во славе". К. Р. в указанной рецензии на V том выражал неодобрительное недоумение по поводу того, что в аду изъясняются по-церковнославянски. Между тем, это вполне оправданно: как говорится во многих святоотеческих писаниях, сатана - подражатель, "обезьяна" Бога. Таким способом создается картина "перевернутого" мира. Первые слова сатаны еще более упрочивают ее: "Я - ваш отец!" - опять-таки пародия на Бога. Таким образом, мысль о Царстве Божием, где царит истина, а не изменчивая ложь, и сравнение с ним постоянно подспудно ощущаются, хотя упоминаний о Боге нет. Далее следуют обнадеживающие обещания сатаны. В 7-й строфе его речь завершается, последние 2 стиха - продолжение слов колдуньи. В противовес спокойной речи первых строф, ее интонация становится все более и более угрожающей. Она говорит уже не с равными, а с рабами: "Кто смеет здесь чего-то ждать?! Рыдать?.. Вздыхать?.. Молиться?!!!" Последнее слово вызывает ее особый гнев, и в сознании еще раз всплывает образ Царства Божия, царства истины и свободы - уже навеки утраченного, - и вырисовывается картина вечного рабства в аду. Кто не замечает этой ловушки, тому мощь и сила зла действительно могут показаться привлекательными, и те готовы произвольно зачислить Лохвицкую в свои союзники. Именно так поступил Брюсов. Если бы у Лохвицкой преобладали такие стихотворения - он и его единомышленники, очевидно, признали бы ее, но слишком многое в ее творчестве в целом сопротивляется такой трактовке - отчего остается только выбрать у нее "стихотворений 10 - 15 истинно безупречных".

Вопреки утверждению Брюсова, Венгерова и др. никакого "культа сатаны" у Лохвицкой нет даже в самых "мрачных" ее стихах, рассматриваемых в отдельности. Напротив, они звучат как грозное предостережение - особенно в контексте эпохи. В V томе, кроме того, важно композиционное расположение цикла "Средние века", в который входит это стихотворение. Композиционно показывается амплитуда колебаний: вверх - вниз, - но заключительное движение, уже с предпоследнего цикла "Наваждения" - это движение вверх:

- Отойди от меня, - я сказала Ему,

Ты - низвергнутый в вечную тьму

Отойди... Я иду по иному пути,

Я хочу совершенство найти... ("Искуситель" - V, 80)

Таким образом, обвинение в "сатанизме" должно быть с Лохвицкой снято. Однако согласно святоотеческой традиции - скорее неписаным законам, чем фиксированным правилам, подробно говорить о темной силе, даже в целях обличения ее, не полагается; это тема табуированная. Человеку твердой христианской веры трудно понять, зачем вообще надо прикасаться к столь опасным сферам - это все равно, что совать пальцы в электрическую розетку. Вызывать на борьбу силы ада можно только от недомыслия. Но не случайно героиня Лохвицкой - "неразумная дева". Тот же факт, что этой тематике посвящены стихи, написанные ею относительно незадолго до смерти, заставляет подойти к ним с особым вниманием. Представляется, что причиной обращения к ним в значительной мере является совершенно реальное болезненное состояние поэтессы.

Похожие статьи




Соотношение этики и эстетики. Проблема зла. - Художественный мир М. Лохвицкой

Предыдущая | Следующая