Античные образцы, героизм и поступки на сцене Истории - Н. Муравьев и тайное общество

Полноценная реконструкция политических взглядов Никиты Михайловича Муравьева требует обращения к первому этапу их формирования - домашнему обучению, кругу чтения и повседневным практикам. Как уже было упомянуто в кратком изложении биографии декабриста, составлением программы, а также преподаванием древней истории и основ нравоучения занимался его отец, Михаил Никитич Муравьев. Об этом позволяют говорить ученические тетради Никиты.

Воспитатель великих князей и товарищ министра народного просвещения был человеком чрезвычайно широких познаний и колоссальной начитанности. Программа по древней истории за отсутствием учебников состояла из написанных им лично небольших текстов, значительная часть которых использовалась им ранее при обучении великих князей Александра и Константина. В этих небольших работах содержалась, помимо фактических знаний, общая концепция исторического процесса в представлении Михаила Никитича. В основе всех его исторических построений лежало специфическое восприятие концепции общественного договора, характерное для второй половины XVIII века. В данном случае, историческое развитие рассматривалось как путь человечества из естественного состояния к гражданскому обществу, которое в свою очередь, способствует его постепенному просвещению и, в результате, достижению максимальной точки просвещения, которая, фактически, является целью любого исторического развития.

В концепции Михаила Никитича значительную роль играли "люди письмен", писатели. Именно сила их произведений способна была просвещать общество, демонстрировать ему истинные ценности и, как следствие, наставлять его на правильный путь исторического развития. Очевидно, Муравьев видел себя одним из таких "людей письмен" и все его опубликованные прозаические произведения носили дидактический характер, наставляя читателя на путь гражданских добродетелей и просвещения.

Отец Никиты также был одним из людей, применительно к которым Ю. М. Лотман использовал термин "жизнь по книге". В этой связи на него оказали огромное влияние античные образцы. Михаил Никитич, уже достигнув известности в качестве писателя и историка, в своих текстах стал последовательно формулировать горацианский идеал уединенной жизни и труда на благо отечества, стремясь увлечь за собой своих читателей. Многочисленные отсылки к Горацию обнаруживаются и в стихах автора, а его переписка с семьей и черновые заметки позволяют говорить о том, что он сознательно ориентировался на условную модель "Горация" в своей повседневной жизни. Отсюда и стремление к уединенному размышлению, умеренности в эмоциях, умение четко разделять службу и дом, отдавая предпочтение покою лица гражданского и т. д.

Вопрос о политических взглядах Михаила Никитича, а также о его восприятии античных образов и использовании их для осмысления и концептуализации собственной жизни уже был ранее освещен в нескольких исследованиях. Разделяя идеалы гражданской культуры, характерной для данной эпохи, Михаил Муравьев придерживался ее наименее радикальной формы, поддерживая идею монархии ограниченной законами. Эти идей, в значительной степени, были переданы отцом сыну на начальном этапе обучения. Однако куда большее и яркое значение в сравнении, например, с влиянием концепции общественного договора, в образовательном процессе Никиты сыграли античные образцы.

Семейство Муравьевых, по словам В. А. Олениной было "совершенно семейство Гракхов" . Проводя аналогию с героями одного из жизнеописаний Плутарха, народных трибунов обладавших исключительным красноречием и образованностью и боровшихся за права римского народа, выступая против чрезмерно увеличившегося имущественного расслоения и власти нобилитета, Оленина, очевидно, отмечала сходство характеров, качеств и поведения семейства Муравьевых с древнеримскими политиками и героями. Хорошо известен еще один эпизод из детства Никиты Муравьева, сохранившийся в ее воспоминаниях: "долго еще повторяли слова Никиты Михайловича еще ребенком. На детском вечере у Державиных Екатерина Федоровна заметила, что Никитушка не танцует, пошла его уговаривать. Он тихонько ее спросил "Maman, est-ce qu'Aristide et Caton ont dancй" (Мама, а разве Аристид и Катон танцевали?) Мать на это ему отвечала: Il faut supposer qu'oui а votre вge" (Можно предположить что да, будучи в твоем возрасте). Он тотчас встал и пошел танцевать" .

Воспитанный на "Жизнеописаниях" Плутарха, Никита с самого детства избирает в качестве основного ориентира доблестных античных политиков, героев Рима и Греции. Античные примеры вдохновляют его настолько, что именно на них он ориентируется в повседневной жизни, сопоставляя свое поведение с поведением любимых исторических деятелей. Эта ориентация на античность и использование книжных образцов для восприятия и построения собственного поведения - элемент и яркий пример гражданского республиканизма, характерного для данной эпохи.

Однако, как бы ни был красноречив пример, он происходит из детства Никиты Михайловича и для подтверждения предлагаемой гипотезы его недостаточно. Насколько Муравьев был знаком с античностью за пределами "Жизнеописаний" и уроков отца? И насколько такая любовь к Древним Риму и Греции сохранилась в нем уже во взрослом возрасте? Обширная переписка и черновики Никиты Михайловича позволяют ответить на эти вопросы. Декабрист был хорошо знаком с сочинениями Плутарха, Цицерона, Тацита, Геродота, Плиния, Гомера, Горация, Вергилия и Овидия. Этот список, очевидно, является неполным, однако не представляется возможным восстановить круг чтения Никиты Михайловича точнее без обращения к книгам из его библиотеки, хранящимся разрозненно, в различных городах.

Муравьев прекрасно знал латынь, об этом свидетельствует перевод "Германии" Тацита, сделанный им еще в период домашнего обучения и дополненный позже, в 1817 году. Аналогичным было его знание греческого, на котором он свободно читал и писал. Одна из его записных книжек пестрит комментариями на греческом языке, оставленными после очередного прочтения "Истории" Геродота. При этом, Никита постоянно перечитывает названных авторов. В одном из писем матери из Москвы за 1817 год он сообщает: "Я на днях купил здесь у Готье Жизни Плутарха в 15 частях, перевод Дасье, с очень изрядно гравированными портретами великих мужей с медалей - за 75 рублей - и теперь с большим удовольствием перечитываю Плутарха" .

Аналогичная ситуация складывается с произведениями Тацита. Он постоянно просит мать присылать ему те или иные книги древнеримского историка. Такие просьбы содержатся в письмах за 1817 год, в этом же году он покупает еще одно издание автора в Москве и "весьма рад этому приобретению" . Еще одно издание он покупает в 1818 году: "Итак мне петербургский экземпляр не нужен" . В 1820 году, отзываясь на вопрос матери о "Записках о жизни и смерти герцога Беррийского" Шатобриана, Никита Михайлович пишет: "...я вижу ум, фразы, картины, но не вижу ни деяний, ни человека, ни жизни. ... Так ли пишут жизнь кого бы то ни было? У Саши находится перевод Тацита, в первом томе оного вы найдете Жизнь Агриколы, сравните их и решите. Я упоминаю Жизнь Агриколы, чтобы доказать вам, что я не браню все подряд и отдаю дань величию писателя, когда таковое вижу" . В этом письме Муравьев называет Тацита "великим писателем", ставя его тексты в пример, не выдерживающему сравнения современному произведению.

Муравьев, очевидным образом, был знаком и с философскими произведениями античности, а также с римским законодательством и правом. Соответствующие книги сохранились в библиотеке его отца, перешедшей ему по наследству и чрезвычайно им оберегаемой. Вспоминая Никиту Михайловича в 1818 - 1819 году Оленина пишет: "Воспламененный неограниченной любовью к отечеству Цицерона, Катона и многих других, потом le droit romain (римское право), les douze tables romaines (12 таблиц римских, свод римского законодательства, основа римского права), les vertus romaines (римские добродетели) etc. так разгорячило его сердце и воображение, что он начал писать и начал рефютациею на историю Карамзина, которого он лично не любил" .

Следование античным образцам и их инкорпорирование в собственную повседневность не исчерпывалось постоянным чтением римских авторов и восприятием собственной жизни посредством литературных примеров. В контексте российской традиции гражданского республиканизма чрезвычайно важным являлся сюжет бессмертия в памяти потомков и Поступка на сцене истории. Этот сюжет, применительно к античности, Ханна Арендт описала в своей книге "Vita activa, или о деятельной жизни": "Жажда бессмертия вырастала у греков из сознания, что в качестве смертных они объяты непреходящей природой и проводят свою жизнь под взглядами неумирающих богов. ... задача и потенциальное величие смертных в том, что они способны производить вещи - творения, деяния, речи, - которые заслуживают того, чтобы на все времена водвориться в космосе, и благодаря которым сами смертные могут найти себе заслуженное место среди порядка вещей, где все непреходящее кроме них самих. Через бессмертные деяния, оставляющие, насколько продолжается род человеческий, нестираемые следы в мире, смертные способны достигать бессмертия особого, как раз именно человеческого свойства, доказывая так, что и они божественной природы" .

Традиция поиска бессмертия через достойное истории деяние характерна и для поколения российского образованного дворянства, воспитанного в рамках рассматриваемой культурной традиции. Отсюда столь популярный сюжет "Памятника" Горация, повторяемый множеством авторов, а также значительное количество других сюжетов. Отец декабриста, Михаил Никитич Муравьев, также был обеспокоен необходимостью совершения такого поступка, которым для него стали его литературные произведения. Хорошо известно его стихотворение "К музе", в котором он, отсылая к Горацию, выражает одновременно страх и надежду: "Иль в песнях не прейду к другому поколенью? Или я весь умру?" .

Проблематика великого деяния также важна и для его сына, что иллюстрирует значительное количество сюжетов из биографии Никиты Михайловича. Воспитанный на историях о славных героях античности, летом 1812 года Муравьев бежит из дома в действующую армию. Хорошо одетый, без паспорта, но со схемой расположения армий, картой военных действий и томом Тацита в сумке, юный герой был схвачен крестьянами, принявшими его за французского шпиона, и доставлен московскому генерал-губернатору Ростопчину. Недоразумение, вскоре, было разрешено, Никита был отправлен домой, а Ростопчин поздравил мать со столь благородным сыном. В 1813 году, не выдержав уговоров, мать все же отправила Муравьева в действующую армию. По словам брата Александра, Никита "ежедневно докучал матушке, добиваясь от нее позволения поступить на военную службу" .

Война виделась юному Муравьеву идеальным местом для реализации героического поступка, достойного славных мужей, на которых он равнялся. Военный подвиг, гибель на поле боя предлагали прекрасный способ получения славы и признания, выступая в качестве того самого поступка на сцене Истории, достойного памяти потомков. Прибыв в театр военных действий, Никита осознанно демонстрирует хладнокровие и отвагу: "Товарищи мои, делавшие уже много компаний, удивились тому хладнокровию, с которым проходил через трупов, устилавших лейпцигские поля" . Однако к его глубочайшему разочарованию, война не приносит случая совершить тот самый поступок и встать в один ряд с героями античности. Досаду по поводу этого он выражает в письме к Михаилу Лунину: "Сделав приятное путешествие, возвратился в Петербург. Вошел в Париж при любезных восклицаниях, был в Лондоне! А я не имел счастья, был в армии, которую и не считали в числе оных, видел Дрезден и не входил в него, был на Рейне и не входил во Францию. Был в скучных блокадах и в глупых перестрелках" . В этом письме Никита Михайлович умалял свои заслуги. Он успел поучаствовать в трех крупных сражениях, а за битву под Лейпцигом получил орден св. Анны 4 степени. Однако этого, очевидно, оказалось недостаточно, чтобы удовлетворить те цели, с которыми декабрист отправлялся на войну.

Не найдя в военных действиях достойного поля для реализации Поступка, Муравьев избирает иную тактику, прибыв в 1815 году в Москву из Парижа. Еще с момента участия в заграничном походе в 1813-1814 гг. у него вызывают живой интерес жизнеописания полководцев. Особое место, наряду с героями античности, среди его кумиров получает А. В. Суворов. Результатом продолжительных исторических изысканий, посвященных личности полководца, становится "Рассуждение о жизнеописаниях Суворова", завершенное и опубликованное в "Сыне Отечества" в 1816 году. Это сочинение представляет значительный интерес, так как позволяет лучше понять взгляды Муравьева на исторический процесс, а также его видение античной идеи земного бессмертия, достигаемого через деяние.

"Рассуждение" представляет собой анализ и критику существующих жизнеописаний Суворова. В этом сочинении Муравьев демонстрирует чрезвычайно обширные познания в военной истории XVIII столетия и подробно разбирает те ошибки, которые по его мнению допустили авторы при описании жизни и подвигов полководца. Эта работа обнаруживает довольно специфическое видение как исторического процесса, так и функции жизнеописания как такового. "Можно утвердительно сказать, что муза истории дремлет y нас в России" - после этого утверждения Муравьев обращается к современным ему сочинениям, указывая, что они не выполняют своей главной функции: "He такие образцы оставили нам древние, не одними восклицаниями наполнены бессмертные творения Фукидида, Саллустия и Тацита. Но сии мужи писали для славы и бессмертия, теперь же, по большей части, пишут для денег" .

Ставя древних авторов в пример современным, Никита Михайлович отмечает, что истинно великое историческое произведение написано ради славы и дает его автору надежду на получение бессмертия. Текст становится еще одним способом реализации деяния. Функция историка, позволяющая получить право на память потомков, в том, чтобы достойно запечатлеть и воспеть поступки и деяния великих мужей. Таким образом, он становится своеобразным хранителем этой памяти, преобразуя великий подвиг в бессмертный текст, который перейдет к потомкам. Этот факт дает ему право на бессмертие наряду с теми, кого он воспевает и описывает.

"Вообще вся древняя история имеет то преимущество пред новеи?шею, что она по большеи? части писана людьми, занимавшими первые места в правлении, a не одними токмо литераторами. По этои? причине она и отличается особенною важностью, глубокомыслием, полнотою и строгим приличием. Наши же смелые и неутомимые историки, не зная обязанностеи? звания, принятого ими, пишут одни только похвальные слова, не ведая того, что истинно высокие дела..., требуют только простого и ясного изложения" . Дело истории, таким образом, - исключительно великие дела, описанные подобающим образом. Муравьев видит в бесконечной череде похвальных слов унижение той высокой функции, которая возложена на историка. Суворову не повезло с историками: "Нет еще до сих пор в русской истории Суворова, первого из вождей" .

Суворов, несмотря на его многочисленные заслуги и победы, оказался лишен летописца. Даже самый великий подвиг не останется в памяти потомков, если он не запечатлен в Истории писателем. Так как современные сочинения не соответствуют тем требованиям, которые Муравьев выдвигает по отношению к жизнеописаниям, ориентируясь на античных авторов, то и слава Суворова оказывается не воспета, а сам он отрезан от Истории. После публикации "Рассуждения", Муравьев, искренне увлеченный фигурой полководца продолжал работать с документами и доступными ему книгами, готовя, очевидно, то самое жизнеописание, об отсутствии которого говорится в первом тексте декабриста. Не найдя возможности для реализации деяния, достойного истории на полях сражений, Никита обращается ко второму способу, который был хорошо знаком ему по деятельности отца - созданию великого текста, сохраняющего великие деяния для потомков.

Однако неудача, которую потерпел Муравьев с жизнеописанием Суворова не означала, что декабрист отступил от идеи получения бессмертной славы посредством текста. После "Рассуждения" он приступает к работе над критическим разбором "Истории" Карамзина, к периоду от 1818 по 1822 относится "Критический разбор войны между Францией и Австрией в конце 1790-х гг." , "Опыт военного обозрения похода 1799 г." . Два упомянутых текста не были опубликованы автором, но, очевидно готовились для проекта журнала, который Муравьев планировал организовать вместе с Тургеневым. В этих работах, в особенности, в "Рассуждениях об Истории Карамзина", Муравьев продолжает последовательно излагать концепцию, обосновывающую необходимость истории и историка в любом обществе.

"В том ли состоит гражданская добродетель, которую народное бытописание воспламенять обязано? He мир, но брань вечная должна существовать между злом и благом; добродетельные граждане должны быть в вечном союзе противу заблуждении? и пороков. He примирение наше с несовершенством, не удовлетворение суетного любопытства, не пища чувствительности, не забава праздности составляют предмет истории: она возжигает соревнование веков, пробуждает душевные силы наши и устремляет к тому совершенству, которое суждено на земле" . Истинная цель истории - пример, побуждающий стремиться к совершенству, воспламенение гражданской добродетели. Однако этим ее функции не исчерпываются. Самый главный фрагмент текста, посвященного критике представления Карамзина о функциях и задачах истории, выделен Муравьевым курсивом и представляет собой цитату из двух античных авторов: ""Кратка жизнь, -- говорит Саллустии?, -- и так продлим память о себе сколь возможно более. -- В познании событии? всего полезнее то, что представлены нам примеры на светлом памятнике". Мы подражаем тому, что достои?но подражания, презираем то, что постыдно начато и постыдно совершено (см. вступление Тита Ливия)"" .

Две цитаты, резюмирующие представление Муравьева об истории и роли историка в обществе выводят на первый план две уже знакомые идеи: история способна предоставить достойный пример для подражания, который позволяет совершенствоваться, ориентируясь на него, но помимо этого, история продлевает короткую жизнь человека, позволяя попавшим на ее страницы достигнуть бессмертия. Обилие текстов по истории, написанных Никитой Михайловичем, а также его постоянное стремление к участию во всех инициативах тайных обществ, связанных с литературным и историческим поприщем, позволяют говорить о том, что Муравьев на протяжении длительного времени продолжал рассматривать литературу - и историческую литературу, в частности, - как поприще для самореализации : "В книгах есть мысли и дела высокие. В людях же низость, эгоизм, и самые обыкновенные чувства, поступки их носят на себе ту же печать" .

Античные образцы, героизм и поступки на сцене Истории - Н. Муравьев и тайное общество

Похожие статьи