Связь между историософией и его антропологией - Русская философия XIX века

Существует глубокая связь между историософией Чаадаева и его антропологией, имеющей также религиозный характер. Мыслитель исходил в своем понимании человека из традиционного представления о наличии в нем двух начал: природного и духовного. Задача философии состоит в постижении высшей, духовной сферы. "Когда философия, - писал Чаадаев, занимается животным человеком, то, вместо философии человека, она становится философией животных, становится главой о человеке в зоологии". Объект философского исследования - умственная деятельность - изначальна социальна. "Без общения с другими созданиями мы бы мирно щипали траву", утверждал автор "Философских писем". Причем интеллектуальная деятельность имеет общественную природу не только по своему происхождению, но и по содержанию, по самой сути: "Если не согласиться с тем, что мысль человека есть мысль рода человеческого, то нет возможности понять, что она такое".

Западник Чаадаев выступал решительным противником индивидуализма, в том числе и в сфере гносеологии. Его жестокое, можно даже сказать, тотальное неприятие всякого субъективизма подкреплялось последовательно негативной оценкой человеческой свободы. "Все силы ума, все средства познания покоятся на покорности человека"; "в человеческом духе нет никакой истины, кроме той, какую вложил в него Бог"; "все благо, какое мы совершаем, есть прямое следствие присущей нам способности подчиняться неведомой силе"; "если бы человек смог "полностью упразднить свою свободу", то в нем бы проснулось чувство мировой воли, глубокое сознание свое действительной причастности ко всему мирозданию", подобные утверждения достаточно ясно характеризуют позицию мыслителя. И надо заметить, что такой последовательный антиперсонализм для русской религиозно-философской мысли явление достаточно необычное.

У Чаадаева провинденциалистская установка приобретает явно фаталистические черты, причем как в историософии, так и в антропологии. Свобода для него неразрывно связана с индивидуализмом, неизбежно приводит именно к индивидуалистическому типу мировоззрения и соответствующему образу действий. Таким образом понятая свобода действительно оказывается "страшной силой". Чаадаев, остро чувствуя опасность самодовольного и эгоистического индивидуализма, предупреждает, что "то и дело, вовлекаясь в произвольные действия, мы всякий раз потрясаем все мироздание". "Предоставленный самому себе, человек всегда шел лишь по пути беспредельного падения", - утверждал русский мыслитель, и такая оценка человеческой деятельности может показаться крайне пессимистической, если конечно, забыть о том, что для него человек и человечество в истории отнюдь не "предоставлены самим себе".

Отрицая индивидуализм, Чаадаев отрицал и свободу, ее метафизическую оправданность, считая (в отличие от славянофилов), что иной, "третий путь" в философии невозможен. В истории философской мысли фатализм в сфере историософии и антропологии часто оказывался связанным с пантеизмом в онтологии. Такую связь можно обнаружить и в миропонимании Чаадаева. "Имеется абсолютное единство, - писал он, - во всей совокупности существ - это именно и есть то, что мы, по мере сил, пытаемся доказать. Но это единство, объективно стоящее совершенно в не ощущаемой нами действительности, бросает чрезвычайный свет на великое Все, - но оно не имеет ничего общего с тем пантеизмом, который проповедует большинство современных философов". Действительно, Чаадаев не был склонен ни к пантеизму натурфилософскому, ни тем более - к материалистическому. В большей степени своеобразие чаадаевского пантеизма связано с традицией европейского мистицизма. Отсюда берет начало постоянный для его творчества мотив высшего метафизического единства всего сущего, учение о "духовной сущности вселенной" и "высшем сознании, зародыш которого составляет и сущность человеческой природы". Соответственно в "слиянии нашего существа с существом всемирным" он видел историческую и метафизическую задачу человечества (не будем забывать о том, что сам исторический процесс имел для него сакральный характер), "последнюю грань усилий разумного существа, конечное предназначение духа в мире".

Чаадаев до конца жизни оставался убежденным западником. Идея Запада призвана создать направление и пространство перспектив для движения национального целого в России, т. е. для ее "осмысленной" истории. Запад у Чаадаева, как эталон цивилизации, не есть реально существующий конгломерат национальных государств, жизненных укладов, социальных норм, а является символом позитивного человеческого существования, никогда реально не достижимого, под который нельзя подставить никакую конкретную культуру. Этот вывод П. Чаадаева надолго остался "соблазном для западников, безумием для славянофилов". Но в его понимании русской истории, несомненно, произошли изменения. Общее понимание им истории как последовательного замысла, по сути, не изменилось. Теперь, однако, и Россия была включена в этот провиденциальный план: ей еще предстояло сыграть всемирно-историческую роль в будущем.

Таким, образом, своеобразный мистический пантеизм в мировоззрении Чаадаева самым непосредственным образом связан с провиденциализмом его историософской концепции. В русском западничестве Чаадаев представляет традицию религиозно-философской мысли. То, что было сказано им в области философии, истории и культуры, безусловно, имело существенное значение для последующей русской философии. И в дальнейшем в центре внимания отечественных мыслителей остаются проблемы метафизического смысла истории и свободы, Запада и России, назначения человека. К этим проблемам обращаются и те деятели российского западничества, которые в отличие от Чаадаева, представляли отнюдь не религиозное его направление.

Похожие статьи




Связь между историософией и его антропологией - Русская философия XIX века

Предыдущая | Следующая