Публицистика Ивана Бунина в 1917-1923 годы - Жизнь и публицистика И. А. Бунина

Исследователь творчества Ивана Алексеевича Бунина Ольга Скроботова в своей диссертации "Жанрово-тематическое многообразие "внехудожественного" творчества И. А. Бунина" выделяет четыре характерные черты бунинской публицистики:

1) обозначение катастрофических предчувствий автора, 2) недидактичность (Бунин никогда не дает советов по спасению и не старается поучать читателя), 3) идеализация извечных законов бытия нравственности, 4) неприятие революционной идеи "равенства и братства" (социальная справедливость должна основываться на личных качествах каждого).

"Публицистика Бунина может содержать художественные образы, оценки, рассуждения самого автора, но чаще всего это реакция на происходящие события, реальность, окружавшую его, сопровожденная также эмоциональными определениями самого художника", - пишет Скроботова о публицистике Бунина.

В годы эмиграции Иван Бунин сотрудничал с газетами и журналами "Возрождение", "Общее дело", "Руль", "Свободные мысли", "Утро".

Публицистика Ивана Бунина многожанрова, включает в себя лекции, статьи, очерки, речи. Кроме того, внутри этих публицистических жанров можно выделить элементы драматургии и фольклора. Характерным приемом для публицистики Бунина является использование сравнений и антитез, сопоставлений. Он постоянно проводит параллели между тем, что было и тем, что есть сейчас.

"Наиболее важной особенностью бунинской публицистики 1917-1923 годов является соединение в его публицистически-литературно-критических статьях общественно-политических взглядов автора с его литературно-критическими высказываниями. В период революции и гражданской войны творчество Бунина характеризуется соединением идеи борьбы и гуманизма". Именно в публицистике писатель четко излагает свои философские, исторические и политические взгляды. Кроме того, в указанный выше период обостряется полемика Ивана Бунина с Максимом Горьким.

"Страшные контрасты". Опубликована впервые в 1918 году в газете "Одесские новости". Тема - роль и падение уровня русской литературы в преддверии годовщины рождения И. С. Тургенева.

"Можно ли придумать более страшные контрасты: Тургенев и современная русская литерaтурa, годовщина тургеневского рождения - и годовщина так нaзывaемого большевизма, сделавшего родину Тургенева позором всего человечества! Можно ли говорить о Тургеневе при нaличности таких контрастов!

Очерк "О Горьком". Опубликован в Париже в 1920 году. "Год тому назад, в первом номере "Коммунистического интернационала", выходящем в Москве, Горький воспел хвалу русскому народу и его новым вождям, -- Ленину, Троцкому и пр. Он писал:

"Еще вчера мир считал русских мужиков полудикарями, а ныне идут они к победе за III-м Интернационалом, идут пламенно и мужественно -- и каждый должен признать планетарное значение тех деяний, кои совершаются русскими честнейшими революционерами: их честное сердце не колеблется, честная мысль чужда соблазну уступок, честная рука не устанет работать".

Недавно Горький разразился новой хвалой Ленину, которая далеко оставляет за собою вышеприведенную тираду о "планетарных" деяниях в России и об этой, тоже поистине "планетарной", честности своих соратников.

А вот что "еще вчера", а именно осенью 1914 г, говорил он в Москве, в Юридическом обществе, открыто выражая опасения насчет победы русских над немцами:

"Я боюсь, боюсь, что Россия навалится стомиллионным брюхом на Европу!".

А вот как "еще вчера", а именно 7-го февраля 1918 г., аттестовал он гг. Лениных и Троцких в своей "Новой жизни" (снова цитируя буквально; у меня сохранилась вырезка из этого аттестата):

"Перед нами -- компания авантюристов, которые ради собственных интересов готовы на самое постыдное предательство родины, революции и пролетариата, именем которого они бесчинствуют на вакантном троне Романовых!"

Думаю, что эту маленькую справку о Лениных и о "брюхе" (мне за нее в стране "планетарных деяний" вырезали бы язык!) стоит прочесть и французам".

"Суп из человеческих пальцев". Единственная статья Бунина для газеты "Свободные мысли", вышла в Париже в 1920 году. Эта статья - открытое письмо к редактору газеты "Таймс", - реакция на открытое письмо Максима Горького к Герберту Уэльсу.

"Господин редактор, до сведения моего дошло, что русский писатель Горький обратился к английскому писателю Уэллсу с престранным письмом -- о супе из человеческих пальцев. Он пишет:

-- "Дорогой Уэллс! Газета "Таймс" напечатала рассказ англичанина, вернувшегося из России и сообщающего, что в одной из коммунальных столовых Петербурга он ел суп, где плавали человеческие пальцы. Если бы эта мрачная глупость была напечатана в уличном листке, цель которого дать пищу дурным инстинктам толпы, я не обратил бы внимания на дикую выходку человека, видимо, раздраженного и, должно быть, неумного, но тут нахожу необходимым известить вас, что рассказчик солгал. Поверьте, дорогой Уэллс, мы, русские, все-таки еще не дошли до каннибализма и, я уверен, не дойдем, несмотря на то, что высококультурные государства Запада весьма озабочены созданием для России таких условий, которые помогли бы скорейшему и окончательному одичанию и вырождению русского народа.

Господин редактор, Вы, конечно, согласитесь со мной, что письмо это поистине замечательно, как, впрочем, и все, что исходит из горьковской России, где, очевидно, и в помине нет ни "мрачных глупостей", ни "уличных листков", ни "пищи для дурных инстинктов толпы", ни "диких выходок", где заборный язык, упрощенный заборным правописанием, так смел и точен: "солгал", "буржуазная сволочь", "шкурник", "прихлебатель капитализма", и так далее. Какая в каждой строке этого письма серьезность, широта взглядов, просвещенность! -- "Важен только актуализм. В начале всех начал было деяние..." И вообще все так веско, внушительно, сурово и в то же время снисходительно, звучит то басом угрозы, то октавой нежности, -- "поверьте, дорогой Уэллс!". То скромным напоминанием о своей мощи, -- "не думаю, чтобы Европе удалось задушить нас, не забывайте об Азии!" -- то мудрой объективностью: "я не закрываю глаза на отрицательные явления". А главное -- какое утешение всему человечеству! В русских супах еще не плавают человеческие пальцы, "мы, русские, еще не дошли до каннибализма и, я уверен, не дойдем до него!" Но позвольте, г. редактор, заявить на страницах Вашей уважаемой газеты, что мне, тоже русскому писателю, и Божией милостью не последнему сыну своей родины, не менее Горького знающему и любящему ее, письмо это все-таки не импонирует и делает некоторую крупную неловкость перед "дорогим Уэллсом".

Согласитесь, г. редактор, что письмо Горького весьма напоминает благородное негодование этого людоеда. Хуже всего то, что Горький совсем не убедил меня: я все-таки сомневаюсь, что в горьковской России "еще не умеют жарить тех, кого едят", по следующим двум причинам: во-первых, потому, что вообще людоедство не такой уж древний факт, -- ели же русские люди друг друга, например, при Борисе Годунове: "боялись пускаться в путь, чая быть в пути зарезанными и съеденными", -- а во-вторых, в силу того, что, увы, уже не впервые появляются в европейских газетах те "мрачные глупости", в одной из коих с таким наивно-мрачным торжеством уличает Горький английскую газету.

Но еще крепче повторяю я, г. редактор, самое главное, самое страшное: да, да, мы, прочие русские писатели, тщетно кричавшие всему христианскому миру устами покойного Андреева: "спасите наши души!" -- мы, погибающие в эмиграции, в несказанной муке за Россию, превращенную в необъятное Лобное Место, каменеющие в столбняке перед всем тем, чем горьковская Россия ужаснула и опозорила все человечество. Мы, бежавшие из этойпрекрасной страны, не будучи в силах вынести вида ее крови, грязи, лжи, хамства, низости, не желая бесплодно погибнуть от лап русской черни, подонков русского народа, поднятых на неслыханные злодейства и мерзости соратниками Горького. Мы, трижды несчастные, с ужасом принуждены свидетельствовать, что совсем, совсем не так твердо уверены в том, в чем будто бы так уверен Горький. Когда несметные покойники России по месяцу ждут очереди быть похороненными без гроба и нагими или пожираются собаками в полях, там, где их сразил тиф или пуля. Когда, по свидетельству прошлогоднего Пироговского съезда врачей (в Харькове), количество психически больных в России растет с неописуемой быстротой и "целым будущим поколениям России грозит маразм и вырождение!

"Многогранность". Статья из газеты "Общее дело", опубликована 5 ноября 1920 года.

"Хохол выпил в корчме кварту сивухи и, уронив голову на стол, заснул. Корчмарь все время сидел над ним и кричал ему в ухо:

-- Две кварты! Две кварты!

И хохол проснулся в полной уверенности, что он выпил именно две кварты.

А чем мы лучше этого хохла? Дурачить нас, и всегда-то не отличавшихся особой трезвостью ума и чувств, сбивать нас с толку -- необыкновенно легко.

Вывесят огромнейшую вывеску: "Пролеткульт!" -- и где же? -- совсем рядом с десятью чрезвычайками, где всяческие представители русской культуры истязаются и убиваются денно и нощно (да не просто, а со смаком, например, над клозетной чашкой) -- и сделано дело: мы уже разинули рот, мы уже бормочем:

-- Нет, знаете, в этом-то им надо отдать справедливость, о культуре-то они заботятся!

Убьют или уморят, доведут до смерти физической или моральной Васнецова, Репина и тут же закажут компании каких-нибудь Маяковских "художественно" размалевать пятьсот дуг (по числу оставшихся на весь Петербург, еще не совсем околевших с голоду лошадей) -- и опять готово:

-- Ну, нет, батенька, уж что, что, а художество у них в большом почете! -- Дорогие соотечественники! Да доколе же это будет? Доколе будут так грубо морочить вас!

Приехали в Москву два, три жулика из Индии, а он на весь мир возгласил, что на поклон к "святому, величайшему из великих Владимиру Ильичу" течет вся Индия от Гималаев до Цейлона -- и обалдел Париж, Лондон:

-- А-а! Кажется, и впрямь все готово в Индии к канонизированию этого косоглазого плута, который, по словам Горького, "так чудесно хохочет", стоя по горло в крови и грязи!

Спас Горький одного своего знакомого от расстрела, -- одного из тысячи, расстрелянной той самой властью, которую он так славословит и так подкрепляет своим влиянием, -- и опять мы растеряны:

-- Все-таки, знаете, спасает. Все-таки смягчает эту власть... А потом этот "Пантеон"... Все-таки, знаете, это сохранение хоть остатков русской культуры...

Да и как не растеряться? "Он многогранный... Он не политик... Он не подходит под общую мерку"...

И Горький, отлично учитывая нашу нетрезвость, все пышнее и пышнее являет свою "многогранность", особенно тогда, когда ухудшаются советские делишки.

И теперь уже сам черт не разберет, что он думает и исповедует: то русские мужики и рабочие -- "дикари, хвастуны и лодыри", то они "пламенные борцы"... то советская власть творит дивное, планетарное дело, то "я с белыми, а не с вами, -- мне, я вижу не по пути с такими разбойниками... Раз вы избиваете мозг России, русскую интеллигенцию -- до свидания, имею честь кланяться!".

"Несколько слов английскому писателю". Опубликовано в газете "Общее дело" в 1920 году как ответ на статьи Уэльса о поездках в Россию.

Очерк "Великая потеря", посвященный В. Д. Набокову.

"Красный гимн" - статья 1920 года. О волнениях на Украине и Петлюре.

"Пресловутая свинья" - 1920 год.

"Просматриваю "красные газеты", случайно попавшие в Париж через Гельсингфорс.

О, Бог мой, -- помимо всех несметных зверств, убийств, низостей, растления всех основ мало-мальски пристойного и одухотворенного человеческого существования, какая еще бездна ужасающей пошлости, лубочной смехотворности и нестерпимой, адовой скуки во всем этом "красном"!

Пересмотрел клочки дневника, который я воровски вел в прошлом году в большевистской Одессе и в котором много выписок из разных "советских" газет.

Ах, какая злая и пошлая чепуха!

Опять стоит взглянуть только на одни заголовки, на одни аншлаги: -- "Вперед!" -- "Начало конца!" -- "Они хотели войны, -- они получат смерть!" -- "Польша будет бита"! -- "От победы к победе!" -- "Польша разгромлена наголову!" -- "Цепной собаке империалистов Антанты нанесен сокрушительный удар! Красные штыки твердо стоят на страже мировой революции и исполнят свой долг перед III Интернационалом до конца! Гром наших орудий вселяет ужас в сердца буржуазии всего мира!"

И вот вам на страницах этой самой "Правды" -- горьковская "Беседа о труде".

-- "Что такое рабочий? Это человек, который взял бесформенный кусок той или иной материи и создает вещи и орудия прекрасной формы и огромной полезности. Каждая вещь -- воплощение человеческой энергии... Это -- неоспоримая истина. А, если -- так, то казалось бы, что рабочие должны понимать культурное значение своего труда и то, что сокровища страны стали теперь собственностью их же. Но и до сего для у нас все еще не понимают этого. Нам все равно, это не наше, говорит самарский дикарь, ломая в Петрограде превосходную мебель на топливо. А дикарь пензенский уничтожает вещи в Самаре. Кроме того есть и другое отношение, это отношение глупых хвастунов, которые, ломая и разрушая, самонадеянно говорят, что они могут сделать лучше того, что они ломают... Национальное имущество разрушается и исчезает из нашего обихода со страшной быстротой".

Так вещает Горький. И, слушая такие рацеи, всякий Уэллс должен понять, сколь мудр и объективен он".

Цикл "Записная книжка", публиковался в 1920-1921 годах.

"О писательских обязанностях", статья 1921 года, опубликована в газетах "Сегодня" и "Огни".

"Все чаще слышим за последнее время:

-- Не ваше дело толковать об этом (о политике), ваше дело рассказы и стихи писать!

А давно ли твердили совсем другое:

Поэтом можешь ты не быть, Но гражданином быть обязан!

Давно ли сквозь строй гоняли дерзавших "в годину горя красу долин, небес и моря и ласки милой воспевать"?

Деды и отцы наши, начавшие и прославившие русскую литературу, не все же, конечно, "по теплым водам ездили", "меняли людей на собак" да "гуляли с книжками Парни в своих парках", "среди искусственных гротов и статуй с отбитыми носами", как это многим кажется теперь. Они знали свой народ, они не могли не знать его, весь век живя с ним в кровной близости, и все это недурно доказали и Пушкин, и Лермонтов, и Толстой, и многие прочие. А потом что было? А потом "порвалася цепь великая", пришел "разночинец", во-первых, гораздо менее талантливый, чем его предшественник, а во-вторых, угрюмый, обиженный, пьющий горькую (увы, посчитайте-ка всех этих Левитовых, Орфановых, Николаев Успенских) и вдобавок уже сугубо тенденциозный, пусть с благими целями, но тенденциозный, да еще находившийся в полной зависимости от направления своего журнала, от идеологии своего кружка, от обязанности во что бы то ни стало быть "гражданином", от милости Скабичевских. А потом количество пишущих, количество профессионалов, а не прирожденных художников, количество подделывающихся под художество все растет и растет, и читатель питается уже мастеровщиной, либеральной лживостью, обязательным народолюбием, пошлейшим трафаретом. Если лошадь, то непременно "россинант" или "лукавая пристяжная", если мужик на козлах, то непременно "мужиченко". Если уездный город, то непременно свинья в грязи среди площади да герань в окне, если комод, то обязательно "пузатый", если помещик, то уж, конечно, крепостник. Если деревня, то только "лохматые избенки, жмущиеся друг к другу и как-то боязливо взирающие на проезжего", если "огоньки", то не иначе, как символические.

"Чехи и эсеры". Статья из газеты "Общее дело", опубликована 24 декабря 1920 года.

"Читаю японскую газету "Дело России", основанную г. Гутманом (А. Ганом). Ужасные документы печатаются там!

Чешская дружина, говорится в этих документах, вступила в ряды русской армии в 1914 году и с течением времени. Благодаря тому, что после русской революции, Чешскому национальному комитету была дана свобода в смысле использования всех военнопленных чехов, разрослась в корпус, численностью в 50-60 тысяч человек, в каковой массе, извлеченной из аморальной среды концентрационных лагерей, совсем потонула первоначальная кучка идейных воинов. После Брестского мира, в Париже было решено отправить этот корпус через Владивосток на французский фронт, и весна 1918 года застала чешские эшелоны растянутыми от Пензы до Тихого океана.

В чем выразилась тогда, т. е. весной 1918 года, борьба чехов против большевиков? Да почти ни в чем, говорит "Дело России": боевых сил у большевиков тогда в Сибири почти не было, а кроме того целый ряд городов -- Челябинск, Омск, Иркутск -- был очищен от большевиков исключительно русскими офицерами и добровольцами. Это не мешало, однако, чехам входить в эти города победителями, принимать овации населения, а затем тотчас же приступать к реквизиции русского казенного имущества, якобы для воинских нужд.

Без всяких почти усилий заняли чехи Уфу, Самару, Симбирск, Казань: большевистские латыши, китайцы и матросы заняты были тогда подавлением восстаний в центре России, а наскоро сбитые в Поволжье красные части разбегались при первом выстреле из хорошей пушки.

Какую роль могли сыграть чехи в деле возрождения России! Но, увы, о благе ее они думали менее всего, -- вся деятельность их вождей была проникнута политиканством да беззастенчивой спекуляцией; и судьбу свою они связали исключительно с эсерами.

Что было дальше? Чехам со своей огромной добычей надо было выбраться домой, но Колчак не выпустил бы их без осмотра. А эсерам нужна была власть. "И они, конечно, хорошо учли слабое место совсем разложившихся чехов и заключили с ними союз для совместных действий против Колчака... Знаменитый меморандум, выпущенный иркутским штабом чехов в декабре, после омской катастрофы, меморандум, полный высоких слов о "свободе русского народа, есть произведение вполне лживое и лицемерное.

Таковы отрывки этой страшной для России и поучительной истории".

"Самогонка и шампанское". Опубликована в газете "Общее дело" в 1921 году.

"Народ, народ, народ... Нужды народа, идеалы народа, душа народа... "Дело народа" и "Власть народа", "Воля народа".

Народу принадлежит старинная пословица:

-- Из нас, как из древа -- и дубина и икона.

Раз, весной пятнадцатого года, я гулял в московском зоологическом саду и видел, как сторож, бросавший корм птице, плававшей в пруде и жадно кинувшейся к корму, давил каблуками головы уткам, бил сапогом лебедя. А придя домой, застал у себя Вячеслава Иванова и долго слушал его высокопарные речи о "Христовом лике России" и о том, что после победы над немцами, предстоит этому лику "выявить" себя еще и в другом великом "задании": идти и духовно просветить Индию, да, не более не менее, как Индию, которая постарше нас в этом просвещении этак тысячи на три лет! Что же я мог сказать ему о лебеде? У них есть в запасе "личины": лебедя сапогом -- это только "личина", а вот "лик".

Пришла революция. Нужно ли добивать лежачего, в тысячный раз напоминать, какую чепуху несли мы при сем примечательном случае?

-- Чудо, великое чудо! Святая, бескровная! Старое, насквозь сгнившее рухнуло -- и без возврата! Вот он, истинный Народ-Богоносец, которого спаивали, натравляли на погромы, держали в рабстве, -- вот он, во весь рост!

Впрочем, я совершенно напрасно употреблял слова: "добивать лежачего". Где он, этот лежачий?

Пройдешь, бывало, в сад. В саду караульщик передает слух, будто где-то возле Волги упала из облаков кобыла в 20 верст длиною, -- "вириятно, эрунда, барин?". К мужик, его приятель, в сотый раз, с упоением рассказывает ему свое революционное прошлое.

Он в 1906 г. полтора года сидел в остроге за кражу с взломом -- и это лучшее его воспоминание, потому что в остроге было "веселей всякой свадьбы и харчи отличные". Он рассказывает: "в тюрьме обнаковенно на верхнем этажу сидят политики, а во втором -- помощники этим политикам"; они никого не боятся, эти политики, "обкладывают матюком губернатора", а вечером песни поют мы жертвою пали; одного из них "царь приказал повесить и выписал из синода самого грозного палача", но потом ему пришло помилование, и к политикам приехал "Главный Губернатор, третье лицо при царском дворце", только что сдавший "экзамент" на губернатора; приехал -- и давай гулять с политиками: "налопался, послал урядника за граммофоном, и пошел у них ход, -- губернатор так напитался, нажрался -- нога за ногу не вяжет, так и снесли стражники в возок... обещал прислать всем по 20 копеек денег, по полфунта табаку турецкого, по 2 ф<унта> ситного хлеба, да конечно, сбрехал".

Все будет, ежели только сохранит Бог, а то вон Врангель хотел спасти Россию, да не удержался, отдал под цензуру "Крымский вестник" -- и все пошло прахом.

Все будет. Уж кто-кто, а уж мы-то насчет "светлого будущего" равно как и насчет народа, его "воли", его "чаяний", достаточно осведомлены!"

Речь "Миссия русской эмиграции", прочитана Буниным 16 февраля 1924 года. Эта речь стала не только визитной карточкой писателя, но одновременно итогом и программой его эмигрантской публицистики, ставшей для всей русской эмиграции манифестом, выражением ее воли и миссии. Автор использует элементы высокого стиля, архаизмы, соотношение определения и определяемого. Метафоры Бунина звучат как обвинительный приговор.

"Соотечественники.

Наш вечер посвящен беседе о миссии русской эмиграции.

Мы эмигранты, -- слово "йmigrer" к нам подходит как нельзя более. Мы в огромном большинстве своем не изгнанники, а именно эмигранты, то есть люди, добровольно покинувшие родину. Миссия же наша связана с причинами, в силу которых мы покинули ее. Эти причины на первый взгляд разнообразны, но в сущности сводятся к одному: к тому, что мы так или иначе не приняли жизни, воцарившейся с некоторых пор в России, были в том или ином несогласии, в той или иной борьбе с этой жизнью и, убедившись, что дальнейшее сопротивление наше грозит нам лишь бесплодной, бессмысленной гибелью, ушли на чужбину.

Цель нашего вечера -- напомнить, что не только можно, но и должно. Некоторые из нас глубоко устали и, быть может, готовы, под разными злостными влияниями, разочароваться в том деле, которому они так или иначе служили, готовы назвать свое пребывание на чужбине никчемным и даже зазорным. Наша цель -- твердо сказать: подымите голову! Миссия, именно миссия, тяжкая, но и высокая, возложена судьбой на нас.

Если бы даже наш исход из России был только инстинктивным протестом против душегубства и разрушительства, воцарившегося там, то и то нужно было бы сказать, что легла на нас миссия некоего указания: "Взгляни, мир, на этот великий исход и осмысли его значение. Вот перед тобой миллион из числа лучших русских душ, свидетельствующих, что далеко не вся Россия приемлет власть, низость и злодеяния ее захватчиков.

Что произошло? Произошло великое падение России, а вместе с тем и вообще падение человека. Падение России ничем не оправдывается. Неизбежна была русская революция или нет? Никакой неизбежности, конечно, не было, ибо, несмотря на все эти недостатки, Россия цвела, росла, со сказочной быстротой развивалась и видоизменялась во всех отношениях.

Что произошло? Как ни безумна была революция во время великой войны, огромное число будущих белых ратников и эмигрантов приняло ее. Новый домоправитель оказался ужасным по своей всяческой негодности, однако чуть не все мы грудью защищали его.

Миссия русской эмиграции, доказавшей своим исходом из России и своей борьбой, своими ледяными походами, что она не только за страх, но и за совесть не приемлет Ленинских градов, Ленинских заповедей, миссия эта заключается ныне в продолжение этого неприятия. "Они хотят, чтобы реки текли вспять, не хотят признать совершившегося!" Нет, не так, мы хотим не обратного, а только иного течения. Мы не отрицаем факта, а расцениваем его, -- это наше право и даже наш долг, -- и расцениваем с точки зрения не партийной, не политической, а человеческой, религиозной. "Они не хотят ради России претерпеть большевика!" Да, не хотим -- можно было претерпеть ставку Батыя, но Ленинград нельзя претерпеть. "Они не прислушиваются к голосу России!" Опять не так: мы очень прислушиваемся и -- ясно слышим все еще тот же и все еще преобладающий голос хама, хищника и комсомольца да глухие вздохи. Знаю, многие уже сдались, многие пали, а сдадутся и падут еще тысячи и тысячи. Но все равно: останутся и такие, что не сдадутся никогда. И пребудут в верности заповедям Синайским и Галилейским, а не планетарной матерщине, хотя бы и одобренной самим Макдональдом. Пребудут в любви к России Сергия Преподобного, а не той, что распевала: "Ах, ах, тра-та-та, без креста!" -- и будто бы мистически пылала во имя какого-то будущего, вящего возсияния. Пылала! Не пора ли оставить эту бессердечную и жульническую игру словами, эту политическую риторику, эти литературные пошлости? Не велика радость пылать в сыпном тифу или под пощечинами чекиста! Целые города рыдали и целовали землю, когда их освобождали от этого пылания. "Народ не принял белых..." Что же, если это так, то это только лишнее доказательство глубокого падения народа. Но, слава Богу, это не совсем так: не принимал хулиган, да жадная гадина, боявшаяся, что у нее отнимут назад ворованное и грабленное.

Россия! Кто смеет учить меня любви к ней? Один из недавних русских беженцев рассказывает, между прочим, в своих записках о тех забавах, которым предавались в одном местечке красноармейцы, как они убили однажды какого-то нищего старика (по их подозрениям, богатого), жившего в своей хибарке совсем одиноко, с одной худой собачонкой.

А, кроме того, есть еще нечто, что гораздо больше даже и России и особенно ее материальных интересов. Это -- мой Бог и моя душа. "Ради самого Иерусалима не отрекусь от Господа!" Верный еврей ни для каких благ не отступится от веры отцов. Святой князь Михаил Черниговский шел в Орду для России; но и для нее не согласился он поклониться идолам в ханской ставке, а избрал мученическую смерть.

Говорили -- скорбно и трогательно -- говорили на древней Руси: "Подождем, православные, когда Бог переменит орду".

Давайте подождем и мы. Подождем соглашаться на новый "похабный мир" с нынешней ордой.

P. S. 16 февраля в Париже был вечер, посвященный беседе "о миссии русской эмиграции", -- публично выступали с речами на эту тему Карташев, Мережковский, Шмелев, проф. Кульман, студент Савич и пишущий эти строки. "Миссия русской эмиграции" есть вступительное слово, прочитанное мною в начале беседы. Я обратился к редакции "Руля" с просьбой напечатать его с той целью, чтобы хотя несколько опровергнуть кривотолки, которым подвергся в печати, а, благодаря ей, отчасти и в обществе весь этот вечер. Теперь по крайней мере хоть некоторые будут точно знать, что именно сказал я, наметивший, по выражению органа П. Н. Милюкова, зачинщика этих кривотолков, "все главные мысли и страшные слова, которые повторяли потом другие ораторы". И пусть теперь всякий здравомыслящий человек с изумлением вспомнит все то, что читал он и слышал о наших "страшных словах".

Публицистика Ивана Бунина в 1917-1923 годы - Жизнь и публицистика И. А. Бунина

Похожие статьи