Метафора человека-вещи - одна из самых трагических в литературе XIX - XX веков. - Вещный фон в произведениях Н. В. Гоголя

Как пишет Н. Я.Берковский: "Гофман - один из обновителей в поэтике названий. От него видны пути к Гоголю, к Диккенсу, к их заглавиям, предметным и материальным: "Шинель", "Коляска", "Домби и сын", - напоминаю, что у Диккенс это вывеска конторы, а не отец и сын, две живые личности. Пушкин дразнит: "Пиковая дама". Это сразу и заглавие предметное, игральная карта, как это ввели в обиход новейшие авторы, но это и заглавие в старинном стиле: дама в самом деле - старая графиня. Такая же двойственность и у Гоголя: "Мертвые души" - сказано о душах, однако же эти души из реестра, покупные души, в известном роде овеществленные" (Берковский Н. Я., с.442). Линия, идущая от романтиков - страх низведения личности до метафорической вещи - оказалась одной из ведущих. Вспомним "Анну на шее" или "Человека в футляре" А. П. Чехова. Почти закономерно, что роман французского писателя Ж. Перека под названием "Вещи" с бесконечным инвентарным перечнем вещей заставляет читателя искать в нем и самих современных героев романа.

Наиболее зримо данная тенденция представлена в абсурдистской литературе. При этом "овеществление" человека принимает самые гротескные формы. В пьесах Беккета и Ионеско герои могут оказаться в ведрах с опилками, иметь инвентарные номера, разговаривать так, будто они механически воспроизводят реплики из разговорников. В пьесе Ионеско "Новый жилец" первые сцены наполнены совершенно реальным бытовым содержанием: консьержка в ожидании нового жильца убирает квартиру. Но с того момента, когда новый жилец сообщает, что должна прибыть мебель, все становится фантастическим - мебель заполняет комнаты, лестницы, оказывается на улицах. Жилец с маниакальной бесстрастностью окружает себя ширмами. Абсурд вещей указывает на кризис личности, забаррикадировавшейся от враждебного мира, стремящейся уйти от обывателей и, наконец, утрачивающей другие желания кроме желания отгородиться от самой жизни.

Однако есть и противоположная тенденция - одухотворение вещи.

Вещи все чаще становятся источником впечатлений, переживаний раздумий, соотносятся с личным, пережитым, памятью.

Любопытно, к примеру, что Жолковский А. К., размышляя о поэтическом мире Булата Окуджавы, избирает в качестве центрального стихотворение "Старый пиджак" (Жолковский А. К. Избранные статьи о русской поэзии, М., 2005).

Для И. Анненского весьма характерно использование деталей городского быта как знаков духовного опыта. Транспорт, часы, обои, воздушный шарик, музыкальные инструменты, кукла создают те образные эмоциональные параллели, которые классические поэты находили в пейзаже и природе. "Мучительность страданий вещи, ужас-тоску самой приговоренности к бытию остро ощущал Иннокентий Анненский и сопереживал любой вещи - будь то маятник, или часовой механизм, или вал шарманки. Его сострадание ко всему страдающему распространялось и на вещь, боль души которой он понял и открыл с невиданной до того зоркостью и проницательностью" (Топоров В. Н. Миф. Ритуал Образ. М.,1995, с.32)

Важно и то, что любая вещь может стать ценной, ибо ценность ее определяется личностью. Пожалуй, один из самых пронзительных примеров этому - повесть

Ф. Кафки "Превращение". В ней рассказывается, как скромный коммивояжер Грегор Замза однажды утром совершенно неожиданно превращается в насекомое.

Трагедия чуткой преданной ближним души Грегора, оказавшейся частью чуждого ей, отвратительного тела, в том, что для семьи героя она уже не различима. Телесный панцирь насекомого становится метафорой непроницаемости "Я". Трагическая непроницаемость души Грегора показана в сцене, когда сестра и мать уносят из комнаты дорогие ему вещи и теперь, в плачевном его состоянии, вызывающие у героя личный трепет. "Хотя Грегор все время твердил себе, что ничего особенного не происходит и что в квартире просто переставляют какую-то мебель... он вынужден был сказать себе, что не выдержит этого долго. Они опустошали его комнату, отнимали у него все, что было ему дорого; сундук, где лежали его лобзик и другие инструменты, они уже вынесли; теперь они двигали успевший уже продавить паркет письменный стол, за которым он готовил уроки, учась в торговом... он выскочил из-под дивана ... , и впрямь не зная, что ему спасать в первую очередь, увидел особенно заметный на уже пустой стене портрет дамы в мехах, поспешно вскарабкался на него и прижался к стеклу... По крайней мере этого портрета, целиком закрытого теперь Грегором, у него наверняка не отберет никто". Ценность лобзика, письменного стола, портрета дамы в мехах, возможно, невелика - но все эти предметы для Грегора бесценны, ибо включены в пространство его памяти о себе, память личностную.

Достаточно вспомнить несколько страниц из романа французского модерниста М. Пруста, описывающие единственное действие - то, как бабушка рассказчика ставила ему градусник, или многостраничные интимные воспоминания о вещах у Набокова, чтобы признать теснейшую связь между вещами и эмоционально-личностной памятью.

Так, в философии искусства Пруста, вещь существенна не как предмет, а как проводник в то подлинное пережитое прошлое, которое только и может даровать личностную полноту. В романе герой пьет чай: "И как в японской игре, состоящей в том, что в фарфоровую чашку, наполненную водой, опускают маленькие клочки бумаги, которые едва только погрузившись в воду, расправляются, приобретают очертания, окрашиваются, обособляются, становятся цветами, домами, плотными и распознаваемыми персонажами, так и теперь все цветы нашего сада и парка г-на Свана, кувшинки Вивоны, обитатели городка и их маленькие домики ... все то, что обладает формой и плотностью, все это, город и сады, всплыло из моей чашки чаю".

Обыденные вещи могут утратить свой "вещный" статус, стать чудесным прозрением духовного измерения бытия. " ... Решительно все на свете может быть интерпретировано как настоящее чудо, если только данные вещи и события рассматривать с точки зрения изначального блаженно-личностного самоутверждения" (Лосев А. Ф. Философия. Мифология. Культура. М., 1991, с.156) К примеру, духовное перерождение знаменитого диккенсовского Скруджа дано как преображение мира. Немалое значение в этом преображении имеют вещи, наконец обретающие для Скруджа свое истинное значение - быть даром. Все изобилие дарованного Богом и предназначенного быть даром ближнему буквально заполняет страницы "Рождественской Песни". Скрудж впервые по-настоящему видит раскрашенные коробки с французскими сливами, красные ягоды земляники, гусей, индюков, устрицы, пудинги, пирамиды из блестящих яблок и груш, великолепнейшего испанского лука, горы орехов, отливающую серебром и золотом рыбу и пр. и пр. Рождественский гусь, пюре, пудинг, а на утро банальная овсянка - все это становится откровением для прозревшего, вновь родившегося в божий мир Скруджа. Данный пример функционирования вещи в организации концепции персонажа, так же может быть распространен на диккенсовскую концепцию мира.

Похожие статьи




Метафора человека-вещи - одна из самых трагических в литературе XIX - XX веков. - Вещный фон в произведениях Н. В. Гоголя

Предыдущая | Следующая