Знание и вера в творчестве Л. Шестова и Н. Бердяева

Имя Николая Бердяева широко известно во всем мире. Его книги повсеместно выходят большими тиражами, чего нельзя сказать о его современнике - Л. Шестове. Двух мыслителей объединяет дружба, многолетняя переписка, взаимное пристальное изучение творчества друг друга, любовь к философии, единое проблемное поле поисков. Поразительно схожи и судьбы философов - революция в России, дальнейшая жизнь в эмиграции.

Анализируя творчество обоих мыслителей, прот. В. В. Зеньковский в "Истории русской философии" пишет, что имена Бердяева и Шестова связаны с возрождением религиозной философии, для которой "характерно революционное или реформистское движение" [4; С.293], самым типичным проявлением которого было устремление к "таинственным далям" [4; С.293], к тому, что "глубже рассудочных и рациональных построений" [4; С.293-294].

Спектр проблем, затронутых в творчестве Шестова и Бердяева, чрезвычайно широк, однако в данной статье мы сосредоточим свое внимание на феномене веры. Наш выбор обоснован тем, что вера является важнейшей, ключевой компонентой религиозной тематики. Без нее была бы невозможна и религиозная философия. Чтобы дать определение вере, сравнить ее с чем-либо, оба мыслителя обращаются к знанию. В этой статье нам предстоит проследить итоги соотношения "вера-знание", к которым пришли Шестов и Бердяев.

Знание вера шестов бердяев

Пристальное изучение данной проблематики в творчестве Бердяева и Шестова приводит к выводу о полной идентичности мнений философов в этом направлении. В статье Шестова "похвала глупости", мы встречаем некоторые нападки автора на Бердяева. По большей части они касаются его непостоянства в обличении разума. Шестов указывает на две особенности изложения мысли Бердяева. Суть первой в том, что, по мнению Шестова, Бердяеву присуще много раз менять свои убеждения: "Бердяев... много раз менял свои убеждения или свои идеи. Философские, конечно ... Как только он покидает какой-либо строй идей ради нового, он уже в своем прежнем идейном богатстве не находит ничего достойного внимания. Все - старье, ветошь, ни к чему не нужное" [8] *. Вторая особенность, характерная, по мнению Шестова, всему творчеству Бердяева, имеющему своей целью проанализировать сущность здравого смысла, заключается в несмелости, непоследовательности и некоторого рода лицемерности его взглядов. Шестов утверждает, что "все почти статьи Бердяева написаны" [8] по одному принципу: "Начинает обыкновенно Бердяев с того, что набросится на здравый смысл, кричит, бранит его, с грязью смешивает, топает ногами. Бедный здравый смысл, совершенно не привыкший к такому обращению (мне кажется, что никто из наших писателей не умеет так свысока и пренебрежительно разговаривать со здравым смыслом, как Бердяев), дрожит, теряется, не знает с испугу, что сказать в свое оправдание. Он не может вынести такого к себе отношения; до сих пор, обыкновенно кричали и топали ногами, когда разговаривали с Глупостью. Но под конец статьи Бердяев обязательно смягчается и вновь возвращает здравому смыслу если не все, то хоть часть исторически признанных за ним прав" [8] .

Мы не беремся оспаривать первое положение относительно эволюционирования взглядов Бердяева, ибо смена философских предпочтений даже для одного и того же мыслителя - дело обычное. Гораздо интереснее проследить отношение Бердяева к теме здравого смыла, а точнее к неотъемлемой его составляющей - знанию. Подвергая анализу феномен знания, Бердяев обращается за помощью к науке, вере и в этом смысле не является первооткрывателем. Основоположником противопоставления "знание - вера" считают Канта, но соотношение этих двух феноменов Бердяев рассматривает иначе. Он пишет: "Кант и есть основоположник дуалистического решения спора знания и веры. Он признает веру и защищает автономность веры, независимость ее от знания. Но автономность эта - самая жалкая, независимость эта - вполне кажущаяся. Кант - крайний, исключительный рационалист, он отвергает все чудесное, рационализирует веру, вводит религию в пределы разума и не допускает веры нерациональной, не разрешает религии, противной знанию. Рациональное знание продолжает господствовать, с ним должна сообразоваться вера и ограничивать себя велениями просвещенного разума. Дуализм этот, допускающий веру, но ограничивающий ее рациональным сознанием, очень характерен" [3].

Размышляя над темой соотношения веры и знания, Шестов и Бердяев приходят к одинаковым выводам по ключевым вопросам. Чтобы не быть голословными, приведем здесь некоторые выдержки из их умозаключений.

Комментируя попытки позитивистов доказать несостоятельность феномена веры, Шестов и Бердяев аппелируют к одному и тому же аргументу: несовершенству самой науки, безосновательности ее претензий. Н. Бердяев: "...наука сама себя не может оправдать, не может укрепить себя в пределах точного знания. Сами первоосновы науки требуют иного, философского обоснования.... Даже для людей научного сознания становится все ясней и ясней, что наука просто некомпетентна в решении вопроса о вере, откровении, чуде и т. п. да и какая наука возьмет на себя смелость решать эти вопросы? Ведь не физика же, не химия, не физиология, не политическая экономия или юриспруденция? Науки нет, есть только науки. Идея науки, единой и всеразрешающей, переживает серьезный кризис, вера в этот миф пала." [3]. Так же и Шестов указывает на парадоксальную ситуацию, когда, полностью полагаясь на разум и науку, человечество так и не смогло докопаться до природы разума и науки: "Наука? Всякий знает, что такое наука. Это - геометрия, арифметика, астрономия, физика - даже история. Дальше примеров и общих мест никто не идет. И настоящего определения разума вы нигде не найдете - даже у того же Канта, который критику разума написал" [7].

Оба мыслителя едины в том, что знание - принудительно, вера - свободна. Бердяев: "Всякий акт знания, начиная с элементарного восприятия и кончая самыми сложными его плодами, заключает в себе принудительность, обязательность, невозможность уклониться, исключает свободу выбора... Через знание мир видимых вещей насильственно в меня входит. Доказательство, которым так гордится знание, всегда есть насилие, принуждение... В познавательном восприятии видимых вещей, в доказательствах, в дискурсивном мышлении как бы теряется свобода человека, она не нужна уже. Акт знания не есть акт волевого избрания, и потому акт знания испытывается как что-то твердое и обязательное, тут почва не колеблется. Принуждение, которому мы подвергаемся в акте знания, мы обязательно испытываем как твердость знания, насилие называется нами обязательностью" [3]. Из размышлений Шестова так же следует, что знанию присущи всеобщность и необходимость: "истина потому есть истина, что в ее распоряжении находятся доказательства. И недоказанные истины никому не нужны" [5], "знание открывает всеобщие и необходимые истины, которые охватывают все бытие и от которых человеку уйти некуда, а стало быть, уходить и нет надобности" [5]. Таким образом, истина науки (и знания, как ее неотъемлемой части)"по сущности своей и природе, есть принуждающая истина" [5].

Развивая мысль в данном направлении, Шестов делает заключение, что знания, разум и суждения, составляя основу всякой науки, подменяют собой для человека реальную действительность: "не объективное бытие определяет собой наши суждения, а наши суждения определяют собою объективное бытие". [5]. "Так случилось с пифагорейским учением о вращении земли. Всякому видно было, что оно ложно, и человечество больше 1500 лет не принимало этой истины. Даже после Коперника ученым приходилось скрывать новую истину от бдительности защитников традиции и здравого смысла" [7].

Идея свободы, которая обретается посредством веры, так же находит свое отражение в творчестве Шестова: "Обретя веру, человек избавится и от "железной необходимости", ибо ему откроется свобода: "Теория познания исходит из идеи необходимости, - т. е. принудительной истины" [9. С.382-383], "но сотворенная Богом свобода... приходит к человеку не от знания, а от веры, полагающей конец всем нашим страхам" [9; С.419]. В "пределах разума" можно "создать науку, высокую мораль, даже религию" [5], но чтобы обрести истину и Бога, "нужно вырваться из чар разума с его физическими и моральными принуждениями и пойти к иному источнику. В Писании он называется загадочным словом, "верой"..." [5]. Понимая, что не он один обращается к свободе, Шестов сразу указывает на явный парадокс в отношениях многих религиозных философов к явлению свободы: говоря "о принудительных нормах", не умея " даже себе вообразить истину или добро, которым бы не дана была власть нудить людей" [9; С.343], эти мыслители не перестают славить свободу.

Еще одну мысль, общую для взглядов Шестова и Бердяева по вопросу соотношения веры и знания, можно было бы обозначить как место живого опыта в структуре веры и знания. Оба мыслителя, утверждая принудительный характер знания, приходят к неизбежному выводу об оторванности знания от реальной жизни. Шестов пишет, что источник разума - мир отвлеченных идей - есть нечто несоответствующее подлинной природе человека: "... "неестественно", что люди могли поверить в истины разума, возлюбить "общее", "законы" и возненавидеть свое Я, что они могли так заинтересоваться и "нематериальными" истинами, что совсем забыли о своих судьбах" [7] ***. И выход из этого положения дел мыслители видят один - довериться живому опыту, обратиться к самой Жизни: "Все нужно пробовать и меньше всего доверять идеям, особенно идеям вечным и неизменным!" [7]. То же мы находим и у Бердяева: "опыт сам по себе, опыт не конструировнный рационально, опыт безграничный и безмерный не может ставить пределов и не может дать гарантий, что не произойдет чудо, т. е. то, что эмпирикам представляется выходящим за пределы их "опыта". Не рационализированный, первичный, живой опыт и есть сама безмерная и бесконечная жизнь до рационального распадения на субъект и объект" [3].

Очевидно, что в ракурсе обращения к теме соотношения знания и веры, было бы невозможным обойти вниманием истину как явление, на которое ориентируются и вера и знание. Отношение к вопросу постижения истины посредством веры и знания в очередной раз показывает на единство мнений Бердяева и Шестова. Мы находим у Бердяева: "Для дискурсивного мышления все начала и концы оказываются скрытыми в темной глубине... Дискурсивное рациональное познание лишь выводит, лишь заполняет посредствующие звенья; оно не восходит к истокам. Таким образом, твердые первоосновы знания не даются дискурсивным мышлением, их нужно искать в другом месте, вне рациональной дискурсии ... само существование внешнего мира утверждается лишь верой. Все ведь признают, что аксиомы недоказуемы, что они предмет веры... Рационализм держится лишь тем, что не углубляется до первооснов, не восходит до истоков. В истоках же всегда находим веру" [3].

По мнению Шестова, умозрительная философия, далекая от веры, и наука едины в своих методах поиска истины: "философия во что бы то ни стало хочет быть наукой. Она, как и наука, стремится возвести свое знание на прочном основании, на граните" [7]; при этом подлинную истину для науки и умозрительной философии подменяет факт: "факт для них есть последняя, решающая, окончательная инстанция, после которой уже некуда аппелировать... Послушать их - факт есть уже сама истина" [7]. Шестов утверждает сверхрациональную природу истины, противопоставляя разуму веру, которая не вопрошает, не допрашивает, а насыщает мышление совсем чуждым и непостижимым для науки и умозрительной философии измерением: она ждет ответа не от нашего разумения, а от Бога. Вера "не то, что дает, но преодолевает самое несомненное знание ("факты" и "непосредственные данные") и, преодолевая его, обнаруживает его ненужность и ничтожность" [9; С.411].

Очень интересно представление Шестова о том, что есть Истина. Она представляется ему живым существом, не лишенным самых разнообразных чувств: "Явно, что истина - я говорю, конечно, о последней истине - есть некое живое существо, которое не стоит равнодушно и безразлично пред нами и пассивно ждет, пока мы подойдем к нему и возьмем его. Мы волнуемся, мучимся, рвемся к истине, но истине чего-то нужно от нас... Может быть, тоже и ждет, и боится нас. И если до сих пор не сбросила с себя таинственного покрывала, то не по забывчивости, рассеянности и еще меньше - "так", без всякого основания, "случайно"" [7]. Очевидно, что истина, как живая субстанция не может представлять собою застывшего догмата, против догматов Шестов восстает во всех своих публикациях, обличает догматизм в творчестве других мыслителей, на что получает отпор в письме Бердяева: "Ты меня обвиняешь, что я называю свою истину, как общеобязательную, как долг, но Ты делаешь абсолютно то же самое. У тебя есть абсолютная и очень исключительная истина и она обязательна для спасения от власти необходимости, от внушения змия" [2].

Таким образом, решив для себя, что подлинные великие истины невозможно открыть вне веры, Шестов и Бердяев рассматривают психологические особенности самого акта веры и вновь приходят к идентичному выводу о том, что основная предпосылка возникновения веры кроется в готовности к самоотречению и большой доле риска: "Чтоб увидеть истину... нужна способность к величайшему самоотречению... Нужно... переломать скелет своей души, то, что считается основой нашего существа, всю ту готовую определенность и выявленность представлений, в которой мы привыкли видеть veritates жternж. Почувствовать, что все внутри тебя стало текучим, что формы не даны вперед в вечном законе, а что их нужно ежечасно, ежеминутно создавать самому" [7]. То же пишет и Бердяев: "В дерзновении веры человек как бы бросается в пропасть, рискует или сломать себе голову, или все приобрести... Вера не знает гарантий, и требование гарантий от веры изобличает неспособность проникнуть в тайну веры... Обеспечьте надежность результатов, гарантируйте, докажите, т. е. принудьте нас, - тогда поверим! Но тогда поздно уже будет поверить, тогда не нужно уже будет веры, тогда будет знание..." [3].

Подведем итоги. Вопрос о соотношении веры и знания, если его поставить именно так, был бы малозначительным. Гораздо важнее для Бердяева и Шестова не определение веры и знания самих по себе по отношению друг к другу, а поиск наиболее продуктивного, если можно применить такое слово в данном контексте, пути к постижению истины. Порой они бросают друг другу упреки, но в ключевых вопросах их взгляды не расходятся. И Шестов и Бердяев сходятся во мнении, что прийти к истине и Богу можно только посредством веры. Для них вера - это феномен, превосходящий науку и знание, ибо только вера способна быть связующей нитью между истиной и человеком, минуя субъективные построения рассудка, подменившего реальность своими выдумками. Именно такая инобытная вера, открывающая путь к свободе, легла в основу возрождения религиозной философии на стыке ХIХ - ХХ вв.

Сноски

* Видимо, тема верности своим убеждениям имела большое значение для Шестова, так как он вновь и вновь обращается к ней, анализируя творчество того или иного мыслителя. Так, во "Во власти идей (Д. Мережковский. "Л. Толстой и Достоевский" - Т. П.)", размышляя над книгой Мережковского, он вновь акцентирует на данной тематике свое внимание. Вот лишь некоторые выдержки: "... убеждения его - вовсе не такого рода, чтоб, однажды их высказав, никогда бы уже нельзя было отречься от них. Наоборот, внутренне он относится к ним с почти идеальным, суверенным презрением... когда он возмущается и негодует, неопытный человек и в самом деле может подумать, что г. Мережковский - узкий и нетерпимый фанатик, готовый сжечь на костре всякого, кто вздумает ему противоречить. Ничуть не бывало: завтра он будет, разумеется, негодовать по поводу того, что его сегодня умиляло и прославлять то, что его возмущало" [6]. ** Примечательно, что с почти аналогичными упреками в адрес Шестова выступает и Бердяев. В статье "Лев Шестов и Киркегор" читаем: "Нельзя отделаться от впечатления, что Л. Шестов прежде всего борется с самим собой, с собственным рационализмом, собственными рационалистическими препятствиями для веры. И он хочет убедить нас, что у всех те же рационалистические препятствия, что все находятся во власти змеиного разума... Книги его скорее оставляют впечатление, что последнее слово принадлежит разуму, общеобязательным истинам, морали, необходимости..." [1]. ***Одним из самых серьезных недостатков творчества другого религиозного философа - Д. Мережковского Шестов считает оторванность от реальной жизни: "Подобно всем идеалистам, и он убежден, что звание писателя обязывает его сделать знаменитое salto mortale (смертельный прыжок (ит.)), - перескочить через всю жизнь к светлой идее. Но salto mortale поражает только у акробатов... В области же мысли прыжки - самый безопасный, а потому мало на кого действующий прием" [6].

Литература

По

Поводу

Книги

Николая

Бердяева "Sub

Specie

Aeternitatis")

Знание и вера в творчестве Л. Шестова и Н. Бердяева

Похожие статьи