Касыда А. Мицкевича "Фарис" в "восточных впечатлениях" А. С. Пушкина

Комплексная цель реферата - определить роль и значение литературных впечатлений Пушкина как реалий духовной биографии поэта, имеющих первостепенное значение при создании новых произведений.

История взаимоотношений Пушкина и Мицкевича неоднократно привлекала внимание исследователей1. Но изучение глубоких и устойчивых связей художников может быть продолжено. Правомерен, в частности, вопрос о восприятии Пушкиным касыды Мицкевича "Фарис".

Русские друзья восторженно относились к польскому поэту, который в совершенстве овладел восточной тематикой, развивая традиции Байрона и Гете. Новое ориентальное произведение создателя "Крымских сонетов" должно было вызвать особый интерес читателей. И действительно, написанная в Петербурге касыда "Фарис" (1828) в течение одного года была переведена четырьмя переводчиками и напечатана в нескольких изданиях.

В связи с первой публикацией перевода произведения обострился вопрос о профессиональной порядочности редактора журнала "Сын отечества", опередившего других издателей. Причиной послужило то, что созданный раньше стихотворный перевод В. Щастного появился лишь в апреле 1829 года с выходом в свет альманаха "Подснежник". К этому времени касыда уже не была новинкой: Булгарин опубликовал ее подстрочник, упомянув, правда, о переводе Щастного2. Вопрос о принадлежности подстрочника, напечатанного в журнале "Сын отечества", спорен3, но необходимо учесть, что без значительного ущерба для своей репутации произведение мог обнародовать лишь автор еще одного перевода касыды, уже опубликованной на польском языке. Последнее обстоятельство не было учтено издателями альманаха, справедливо увидевшими в поступке редактора "Сына отечества" желание опередить их. Они сопроводили публикацию перевода замечанием: "Стихотворение сие, недавно написанное Г.?Мицкевичем, до напечатания на польском языке, переведено по желанию почтенного поэта с его рукописи"4.

Более объективно оценила положение редакция "Московского телеграфа". В журнале были отмечены хорошие качества перевода Щастного и выражено отношение к столичной перепалке: "Нам не нравится замечание, Бог знает кем прикрепленное на первой странице сего перевода: оно отзывается уездным городом"5. В апреле в "Северной пчеле" выступил и Щастный, отметив, что автор не наделял его правом первенства6.

Варшавская публикация касыды, разумеется, открывала путь другим переводчикам. Стараясь, по-видимому, закрепиться на отвоеванном пространстве, журнал Булгарина и Греча чуть позже издал перевод П. Манасеина7. А "Московский телеграф", поддерживая их, в сентябрьском номере отметил как "несколько уже устаревшую" новость выход первого польского альманаха "Melitele", где "в первый раз напечатан был Фарис Мицкевича"8. В октябрьском же номере редакция поместила еще один вариант перевода, принадлежавший Сиянову9.

Итак, новое произведение Мицкевича, предложенное двумя журналами и альманахом и сопровождаемое некоторым шумом, оказалось в центре внимания читателей.

Пушкин, несомненно, был знаком с переводами "Фариса", ведь в изданиях, печатавших касыду, публиковались его стихи (в "Подснежник" отданы "Приметы" и "Литературное известие") и отзывы о его произведениях (в "Сыне отечества" помещена заметка об издании "Графа Нулина")10. Отмечая интерес к новинкам литературы, поэт писал: "Исчисляя переводы, явившиеся в течение 1829 года, автор замечает, что шесть иностранных авторов разделяют преимущественно любовь наших литераторов: Гете, Шиллер, Шекспир, Байрон, Мур и Мицкевич" (7, 82).

Кроме того, Пушкин мог держать в руках рукопись или знать о ней, так как Мицкевич хотел видеть его переводчиком касыды11. Однако русский поэт обратится к другому произведению художника -- поэме "Конрад Валленрод". Его выбор объяснялся, возможно, тем, что "Фарис" оказался близок пушкинской поэтике времен пребывания на юге. Достаточно вспомнить, например, данное в поэме "Кавказский пленник" описание "черкеса проворного", который:

В косматой шапке, в бурке черной,

К луке склонясь, на стремена

Ногою стройной опираясь,

Летал по воле скакуна...

(4, 88-89)

Авторы обоих произведений следовали одному образцу, и для Пушкина перевод был бы, вероятно, чем-то вроде самоповторения также и в отношении к первоисточнику: его "Пленник" предшествовал "Фарису", например, во внимании к теме водной стихии, соотносимой с быстрой скачкой. Оба поэта переводили байроновского "Гяура", к которому и восходят эти мотивы. У Байрона читаем:

Who thundering comes on blackest steed,

With slacken'd bit and hoof of speed?

Beneath the clattering iron's sound

The cavern' d echoes wake around

In lash for lash, and bound for bound;

The foam that streaks the courser's side

Seems gather'd from the ocean-tide:

Though weary waves are sunk to rest,

There's none within his rider's breast;

And though to-morrow's tempest lower,

'Tis calmer than thy heart, young Giaour!12

(Кто несется с оглушительным шумом на черном

Скакуне,

То замедляя его бег, то ускоряя,

От воздействия звука громыхающего железа

Проснулось кругом эхо гор,

Вторя каждому удару хлыста и каждому скачку коня.

Пена, что покрывает бока быстроного коня,

Выглядит, как брызги морской волны,

Усталые волны уходят отдохнуть,

Но всадник в другом настроении,

Надвигается завтрашняя буря,

Но она спокойнее твоего сердца, молодой Гяур! --

Перевод наш. -- И. Б.)

Пушкин внимателен к звуковым образам, к выражению энергии движения, сравниваемого в новом сюжете с горной рекой:

Стремится конь во весь опор

Исполнен огненной отваги...

Кровавый след за ним бежит

В пустыне топот раздается:

Седой поток пред ним шумит --

Он в глубь кипящую несется;

И путник, брошенный ко дну,

Глотает мутную волну,

Изнемогая смерти просит

И зрит ее перед собой...

Но мощный конь его стрелой

На берег пенистый выносит

(4, 89)

При несколько ином содержании образов касыды Мицкевича они восходят к тому же источнику: поэт передает энергию скачки, ее напряжение выражено в характерных звуках, и основная эмоция связана с преодолением сопротивляющегося пространства -- "океана песчаного". Араб Мицкевича:

С утеса на коне низринется с размаха,

Когда в сухих струях копыта зашипят,

Как в воду брошенный расплавленный булат.

Уже плывет, уже дробит

Валы сыпучие конь рьяный

И гордо океан песчаный

Дельфина грудью бороздит13.

Перекличка мотивов, наметившаяся в трех сходных сюжетах, будет воссоздана Пушкиным в поэме "Медный всадник", в которой был осуществлен скрытый диалог с Мицкевичем. Возвращая первоначальную силу звуковым образам байроновских стихов, поэт уточнил образы польского поэта ("Летит медный царь... Конь вскакивает на стену гранита")14 своим выразительным: "Тяжело-звонкое скаканье По потрясенной мостовой" (4, 286). В поэме 1833 года байроновские традиции будут осмыслены иначе, нежели в период ученичества Пушкина в начале 1820_х.

Путешествуя по Кавказу летом 1829 года, поэт нашел на одной из почтовых станций список "Кавказского пленника". В путевом дневнике он описал черкесов, их оружие, обращение с пленными, помня о своем раннем поэтическом опыте. В тексте, оформленном в 1835 году, присутствует еще один узнаваемый эпизод: "Арпачай! Наша граница!... Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное... Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег" (6, 454). Как видим, сходные настроения и наблюдения возвращали Пушкина к прежним сюжетам, и потому образы Мицкевича могли восприниматься им как особо содержательные. пушкин мицкевич байрон

Однако основной причиной обращения к известным темам было внимание поэта к мотивам Байрона. Они присутствуют и в путевых записках15, а в "Путешествии в Арзрум..." видим уже целую систему отсылок к байроновским сюжетам. Их число и значение возрастают к пятой главе, в которой рассказано о посещении гарема: переводчик, догадавшийся о подмене жены шаха его матерью, как бы от лица турок назван гяуром. Последнюю же главу завершает рассказ о чтении статьи, посвященной поэме "Полтава", которую поэт соотносил с поэмой Байрона "Мазепа".

Воспоминаниями Пушкина о Байроне могут быть объяснены некоторые детали рассказа путешественника о встрече с арбой, везущей из Тегерана тело Грибоедова. Гоголь отмечал склонность Пушкина к прозаической импровизации. Вполне вероятно, что художник применил свой дар, рассказывая о необычном происшествии. По наблюдению B. C. Листова, этот рассказ соединил две разнородные части текста16. Можно предположить, что и в самом описании Пушкин выступил как импровизатор. Дело в том, что в вариантах белового атвографа "Путешествия в Арзрум..." арбу тащили четыре вола, а в окончательном тексте -- два17. Ошибка ли это памяти или нечто иное?

Ответ может быть дан, если вспомнить о статье, которую Пушкин, очевидно, прочел в журнале "Сын отечества". В № 26 за 1829 год были опубликованы строки, освещавшие высокую тему: "В один день они [леди и лорд Лемб] прогуливались верхом по Ноттингамской дороге; вдруг лошади их остановились, и они увидели похоронное шествие. Констебли и герольды шли впереди, за ними два пажа вели богатоубранного коня; черный бархат, шитый золотом, покрывал его; всадник держал корону Лорда на алой подушке; за сим медленно ехала в шесть лошадей колесница, на которой везли погребальную урну. Шествие заключалось многими траурными каретами и толпою всадников, погруженных в уныние: оно провожало в Невстад-Аббе прах Байрона. Лорд Лемб и Каролина посторонились, чтобы пропустить печальный кортеж. Безмолвная, бледная, она тотчас узнала его герб и тот девиз, который так часто целовала на его письмах"18.

В круг тем, необходимых для импровизирования, могла войти и публикация "Сына отечества". Соотнесенный с ней рассказ о последнем пути Грибоедова оказывался контрастен описанию процессии, сопровождавшей прах Байрона, и этим же объясняются варианты пушкинского повествования.

Неизменный интерес к личности Байрона, его жизни и творчеству, актуализированный в рассказе о Грибоедове, сблизил Пушкина и Мицкевича как двух художников, развивающих тему пилигримства и размышляющих в связи с ней о судьбах выдающихся современников и о своей собственной судьбе.

Наличие творческого диалога, сходство мотивов и образов художников подтверждается и тем, что перед отъездом на Кавказ поэт, прощаясь с уезжавшим на родину Мицкевичем, получил от него в подарок собрание сочинений Байрона, изданное Бреннером в 1826 году. На фронтисписе книги, сохранившейся в библиотеке Пушкина, есть дарственная надпись: "Bajrona Puszkinovi poswiкca wiebiciel obуdwуch A. Mickiewicz" [Байрона Пушкину поклонник обоих А. Мицкевич]19.

Отправившись к театру военных действий в Турции, Пушкин вспоминает о Мицкевиче, с которым он виделся в Москве: выразительный портрет польского поэта появится на листке с наброском послания калмычке. Связь этого портрета с текстом не осмыслена. Между тем рисунки Пушкина нередко обусловлены расположенными рядом строками.

Молодая калмычка -- одно из первых восточных впечатлений поэта; в послании он развивает байроновскую тему скептического отношения путешественника к светскому обществу:

Твои глаза, конечно, узки,

И плосок нос, и лоб широк,

Ты не лепечешь по-французски,

Ты шелком не сжимаешь ног.

По-английски пред самоваром

Узором хлеба не крошишь,

Не восхищаешься Сен-Маром,

Слегка Шекспира не ценишь...

(3, 112)

В первоначальных пушкинских записях эпизода отсутствует, как, на первый взгляд, и в стихотворении, тема опасности, которой грозит эта встреча путешественнику. Вариант же 1835 гада содержит образ "степной Цирцеи". Именно эта тема, намеченная в черновом наброске стихотворения в путевых записках20, а затем проявившаяся более отчетливо, и связывает стихи с портретом Мицкевича. В касыде "Фарис" первым препятствием на пути араба пыталась стать пальма:

Напрасно пальма молодая

С плодами, тенью ждет меня:

Я стременами жму коня,

И пальма, от стыда сгорая,

Смущенных взвестъ не смея глаз,

Поспешно кроется в оаз.

И листьев шепотом тщеславному смеется.

Все тщетно: Бедуин, как молния, несется21.

Это сравнимо с развитием поэтической темы у Пушкина:

Что нужды? -- Ровно полчаса,

Пока коней мне запрягали,

Мне ум и сердце занимали

Твой взор и дикая краса.

(3, 112)

Еще один значимый образ "Путешествия в Арзрум...", восходящий к мотивам Мицкевича, -- орел. Герой касыды мерялся силами с коршуном. Этот эпизод мог быть воспринят польским поэтом от Байрона, автора поэмы "Манфред". На наш взгляд, следуя этим образцам, Пушкин-лирик воссоздает сходную ситуацию, сохраняя ее драматизм. В стихотворении "Кавказ" мотив равенства человека и орла в их способности увидеть весь поднебесный мир, как мы думаем, напомнил о Байроне не без посредничества "Фариса" Мицкевича, где заострен намеченный в "Манфреде", но не развернутый в нем столъ полно, как в "Фарисе", аспект величия человека в его противоборстве с грозной птицей. Коршун в поэтическом сюжете касыды трижды облетает голову всадника:

Он, каркая, дерзко на бой вызывал.

В глаза мы взглянули друг другу трикраты.

Кто ж вздрогнул? Он вздрогнул, соперник

Крылатый!

......................................................

Мчись, летун мой белоногий,

Скалы, коршун, прочь с дороги!22

Еще в большей степени близки настроениям лирического "я" пушкинского "Кавказа" итоговые образы "Фариса". В первой публикации русского подстрочника переводчик заметил: "Этот эпилог, изображающий наслаждение человека, освободившегося от удушливого урагана, глыб песку, мрака -- превыше всех похвал"23. Сила и красота самоутверждения Фариса выразились здесь необычайно полно:

Я отдохнул и в небо взоры

Самодовольные вперил:

Передо мной вращались хоры

Необозримые светил.

В сей стране небытия

Из живых один был я.

............................................

Как радостно мой взор гуляет!

Как быстролетный, без препон,

Неустрашимо он ширяет

За беспредельный небосклон!

Как сладко, любо на свободе

Умильно к матери природе

Радушные объятья простирать!

Я их простер, и мир, как брата,

Хочу, с востока до заката

Обняв, к груди пылающей прижатъ!24

Правомерна в связи с этими образами мысль о том, что утверждение мощи человека, которым начат "Кавказ" и которое изменило традиционный драматический сюжет, навеяно Пушкину строками Мицкевича. Но и тема приятия божьего мира, воспринятая автором касыды от Корана не без посредничества Байрона и Гете, также близка Пушкину, создателю стихотворений "Кавказ" и "Монастырь на Казбеке".

В подкрепление наших наблюдений о восприятии Пушкиным образов "Фариса" отметим, что в той редакции записей о путешествии, которая была создана в 1835 году, последовательно проведена тема опасностей, подстерегающих путешественника. Некоторые из них уже были отмечены: орлы сидят на кочках и "гордо смотрят" на проезжающего, "степная Цирцея" завлекает его в свой шатер. Но есть и другие: поэт вынужден следовать в сопровождении конвоя, путь идет по берегам грозного Терека, столь страшного после бури; "ненавидящие нас черкесы" проживают в этих местах, и путника предостерегают от разбойников, стреляющих в узком ущелье; поэт чувствует тесноту Дарьяла, на его пути новые обвалы, чума и война. Душевные невзгоды также неразлучны с ним: он видит "звезды чуждые", навстречу ему движется арба из Тегерана с телом убитого Грибоедова, а на обратном пути ждет ругань журнала, это "первое приветствие в любезном отечестве". Развитие повествования связано с преодолением невзгод. Они сопровождают путника, подобно горной реке, самим горам, обвалам, разбойникам, смертям. И душевные тяготы уже почти не ощутимы, в военных событиях они забываются, и поэт освобождается от них, достигая состояния свободы, подобно герою Мицкевича, а возвращение их сопровождается новым преодолением: друг предложил разыграть статью по ролям, чем рассмешил поэта. В таком контексте все большее проявление байроновских традиций и связанных с ними явных и скрытых аналогий с произведениями Мицкевича и других авторов объясняется желанием более полно и отчетливо представить и передать чувства, владеющие путешественником. Повествование Пушкина, как и его стихи, создаваемые одновременно с дорожными наблюдениями, выражали "правдоподобие чувствований" (7, 147), и пушкинское "Путешествие в Арзрум..." стало убедительным художественным возражением французскому автору, упомянутому в предисловии и увидевшему в поэте искателя вдохновения, сатирика, и русским критикам, требовавшим от поэта невозможного -- быть вне собственных чувств и эмоций.

Образы и мотивы произведений романтиков предстали в пушкинских записках и произведениях в виде аллюзий, цитат и реминисценций, сыграв особую роль в выражении его "восточных впечатлений". Интерес Пушкина к собственному предчувствию темы и к авторам, осваивавшим восточную тематику, несомненен, и это позволяет рассматривать касыду "Фарис" как принадлежащую кругу произведений, которые стали для Пушкина источниками при разработке темы путешествия на Восток.

Литература

1. Версаев В. Пушкин в жизни. Систематический свод подлинных свидетельств современников. //М.: московский рабочий, 1984 - 703с. 2. Колосова И. В.. Болдинская осень. //М.: Молодая гвардия, 1974 - 448с. 3. Новиков И. Александр Сергеевич Пушкин. Жизнь и творчество. 2-е издание. //Гос. издательство детской литературы министерства просвещения РСФСР. Москва - Ленинград. 4. Маранцман В. Г.. Литература. Учебное пособие для общеобразовательных учреждений. 6-е издание. //М.: Просвещение, 2009 - 444с.

Касыда А. Мицкевича "Фарис" в "восточных впечатлениях" А. С. Пушкина

Похожие статьи