Сологуб - Специфика Ходасевича-мемуариста в эмигрантской печати 1920-1930-х годов

Сологуб умер 5 декабря 1927 года. В 1928 году в мартовском номере "Современных записок" Ходасевич опубликовал свою статью о нем, которая, с незначительными изменениями, вошла позже в "Некрополь".

В журнальной версии статья предварялась комментарием, в котором Ходасевич говорил о том, что в то время в эмиграции написание серьезного и обширного труда о Сологубе невозможно:

"Судить о Сологубе с тем запасом времени и познаний, каким я сейчас располагаю, было бы и недобросовестно, и неуважительно к памяти поэта. Но вот - несколько воспоминаний и несколько замечаний о его поэзии, которые, мне сдается, могли бы оказаться верными и при самом обстоятельном изучении Сологуба".

В комментариях к этой статье "Некрополя" в четырехтомном собрании сочинений Ходасевича Н. А. Богомолов отмечал:

"Статья представляет собой не столько мемуары, сколько критический разбор творчества Сологуба, в который включено лишь несколько фрагментов собственных воспоминаний <...>, что было с неодобрением отмечено В. С. Яновским: "К сожалению, статьи о Сологубе и Есенине, - где Ходасевич занимается отвлеченным разбором их творчества, - несколько нарушают стройность книги" (Русские записки. 1939. Кн. XVIII. С 199). Названным характером текста объясняется его особенность - цитирование множества стихотворений Сологуба, взятых из разных сборников".

Ходасевич в этой статье действительно опирается скорее на анализ текстов Сологуба, чем на свои о нем воспоминания. Это особенно бросается в глаза в сравнении с другими очерками "Некрополя", где в качестве иллюстраций к своим умозаключениям Ходасевич приводит жизненные ситуации, а не тексты (как, например, в очерках "Андрей Белый" или "Брюсов").

Из биографии Сологуба Ходасевич приводит лишь общеизвестные факты, личных воспоминаний о Сологубе в статье почти нет. Но суждения о поэзии Сологуба и о тех душевных струнах, которые он видел за стихами Сологуба, не менее примечательны.

Одна из главных идей Ходасевича - это отсутствие эволюции в поэзии Сологуба. Приводя цитаты (порой - не совсем точные) из стихотворений Сологуба разных лет, Ходасевич говорит, что основные мотивы в его лирике неизменны и потому нельзя говорить о переходе от "сатанических" пристрастий к "просветлению". Ходасевич оспаривает идею, что Сологуб "перестал витать в мире пороков и призраков, примирился с простою жизнью, которую некогда проклинал, обратил благосклонный взор к земле и полюбил родину". Ходасевич утверждает обратное: "Это не он не видел Россию, а мы проглядели его любовь к ней".

В очерке важен упор на то, что за время своей литературной деятельности Сологуб не менялся: появившись на литературной арене 1880-х таким же он остался и до своей смерти в 1927 (Ходасевич познакомился с ним в 1908 году - и запомнил его не изменившимся за четырнадцать лет их знакомства):

"Но именно того, как и когда слагался Сологуб, - мы не знаем. Застаем его сразу уже сложившимся - и таким пребывшим до конца. Его "сложение" очень сложно; оно как будто внутренне противоречиво, если судить по отдельным стихам. Оно отливает многими переливами, но по существу, по составу, всегда неизменно. Как жизнь Сологуба - без молодости, как поэзия - без ювенилий, так и духовная жизнь - без эволюции".

И, оспаривая представление о том, что Сологуб менялся на протяжении своей литературной карьеры, Ходасевич пишет о мировоззрении Сологуба - в качестве доказательств приводя его стихи:

"Ничто у него ничем не вытеснялось, противоречия в нем уживались мирно, потому что самая наличность их была частью его мировоззрения".

Манифестом этого мировоззрения Ходасевич считает предисловие к "Пламенному Кругу": "Рожденный не в первый раз и уже не первый завершая круг внешних преображений, я спокойно и просто открываю свою душу".

Из идеи перерождения души, по мнению Ходасевича, и вытекает специфическое отношение к миру:

"Поскольку, однако, вся эта жизнь была лишь ступенью в "нескончаемой лестнице совершенств", она не могла не казаться Сологубу еще слишком несовершенной, - как были, пожалуй, еще менее совершенны жизни, им раньше пройденные".

Спорит Ходасевич и с идеей, что Сологуб не любил и не принимал жизнь, которая "и мерзка, и груба, и пошла - только по отношению к последующим ступеням, которые еще впереди. Сологуб умеет любить жизнь и восторгаться ею, но лишь до тех пор, пока созерцает ее безотносительно к "лестнице совершенств"".

Таково же, как и к жизни в целом, отношение Сологуба к людям: "И люди его не прельщали: "мелкого беса" видел он за спиной у них".

Ниже Ходасевич пишет: "О нем было принято говорить: злой. Мне никогда не казалось, однако, что Сологуб деятельно зол. Скорее - он только не любил прощать".

Говоря об отношениях Сологуба с людьми, Ходасевич становится жестче:

"Когда я жил в Петербурге, мы встречались сравнительно много, бывали друг у друга, но, в общем, несмотря на восхитительный ум Сологуба, на прекрасные стихи, которые он читал при встречах, на его любезное, впрочем - суховатое обращение, я как - то старался поменьше попадаться ему на глаза. Я видел, что люди Сологубу, в конечном счете, решительно не нужны, и я в том числе".

Рассказывает Ходасевич и о двух женщинах, которых Сологуб любил, - о сестре и жене. Но и здесь нет никаких личных воспоминаний - только общеизвестные факты и стихи самого Сологуба.

Примечательно, что спустя десять лет, в 1937 году, Ходасевич снова напишет о Сологубе - и гораздо резче. Теперь Ходасевич подводит "итоги более объективные": резко критикует прозу Сологуба, и предполагает, что из стихов его "можно будет составить целый том". Ходасевич уже намечает и место Сологуба в пантеоне русской поэзии: "приблизительно на уровне Полонского: повыше Майкова, но пониже Фета".

Интереснее и важнее в "литературной панораме символистской поры" Ходасевичу кажется сама личность Сологуба, а не его произведения:

"...в литературной жизни, в обществах, кружках и редакциях он непременно хотел играть и играл весьма заметную роль. Он был вполне искренен в любви к одиночеству и в отвращении к миру. Но и в мире, им отвергаемом, хотел занимать важное место".

В этом более позднем очерке Ходасевич возвращается к отношения Сологуба к людям:

"Принято было говорить о нем, что он злой. Думаю, что это не совсем так. Его несчастием было то, что несовершенство людей, их грубость, их пошлость, их малость нестерпимо кололи ему глаза. Он злобился на людей именно за то, что своими пороками они словно бы мешали ему любить их. И за это он мстил им, нечаянно, а может быть, и нарочно платя им той же монетою: грубостью, пошлостью. Неверно, что в нем самом сидел Передонов, как многие говорили; но верно, что, досадуя на Передоновых, он нередко поступал с ними по-передоновски".

Споря с общим представлением о "злом" Сологубе, Ходасевич дает мотивировку этой черте характера Сологуба. Но ниже, описывая "излюбленный" прием Сологуба (поставить человека в неловкое положение), Ходасевич пишет с отчетливой неприязнью. Этой черте, впрочем, Ходасевич тоже дает свое объяснение:

"По-видимому, он до крайности был обидчив, как часто бывает с людьми, прошедшими нелегкий жизненный путь и изведавшими немало унижений. Он тратил немало времени и душевных сил на непрестанное, мелочное оберегание своего достоинства, на которое никому и в голову не приходило посягать".

Примечательно, что если в очерке 1928 года воспоминаний, связанных с Сологубом, практически нет, то в очерке 1937 года, почти целиком посвященном "излюбленному приему" Сологуба, мемуарная часть значительно шире. И в финале Ходасевич пишет: "По-видимому, ему нужно было только насытить злобу". Так, споря с представлением о "злом" Сологубе, Ходасевич тут же и поддерживает его.

В 1920-1930 появляется немало мемуаров, посвященных Сологубу. Так, Г. Иванов посвятил ему отдельную главу "Петербургских зим", в "Живых лицах" Гиппиус есть очерк "Отрывочное. О Сологубе".

В очерке "Задумчивый странник. О Розанове" Гиппиус вспоминала:

"...Розанов привязался к Сологубу.

- Что это, голубчик, что это вы сидите так, ни словечка ни с кем. Что это за декадентство. Смотрю на вас - и, право, нахожу, что вы не человек, а кирпич в сюртуке!

Случилось, что в это время все молчали. Сологуб тоже помолчал, затем произнес, монотонно, холодно и явственно:

- А я нахожу, что вы грубы".

Главу о Сологубе Иванов начинает с отсылки именно к этому случаю - и весь образ Сологуба строит вокруг метафоры камня, кирпича:

"По внешности, действительно, не человек - камень. Движения медленные, натянуто-угловатые.

И голос такой же:

Лила, лила, лила, качала

Два тельно-алые стекла.

Белей лилей, алее лала

Была бела ты и ала...

Читает Сологуб, и кажется, что это не человек читает, а молоток о стену выстукивает эти ровные, мерные, ничего не значащие слова".

Постоянно возвращаясь к этой метафоре, Иванов, однако, пишет и о том, что за этим внешним обликом Сологуба скрываются неожиданные чувства:

""Кирпич в сюртуке". Машина какая-то, созданная на страх школьникам и на скуку себе. И никто не догадывается, что под этим сюртуком, в "кирпиче" этом есть сердце. Как же можно было догадаться, "кто бы мог подумать"? Только к тридцати пяти годам обнаружилось, что под сюртуком этим сердце есть.

Сердце, готовое разорваться от грусти и нежности, отчаяния и жалости".

Гиппиус свои мемуары центрирует вокруг другого образа - образа колдуна:

"- Можно ли вообразить менее "поэтическую" наружность? Лысый, да еще каменный... Подумайте!

- Нечего и думать, - отвечаю. - Отличный; никакой ему другой наружности не надо. Он сидит - будто ворожит; или сам заворожен".

Гиппиус пишет о Сологубе:

"Он бывал всюду, везде непроницаемо спокойный, скупой на слова; подчас зло, без улыбки, остроумный. Всегда немножко волшебник и колдун. <...>

Мечта и действительность в вечном притяжении и в вечной борьбе - вот трагедия Сологуба".

Для более точного определения ключевых точек мировосприятия Сологуба, Гиппиус использует терминологию его собственных стихов:

"Его влечет таинственная "звезда Маир" и - не наша "земля Ойле"... с которой он вдруг опять хочет возвратиться на родную, свою, нашу. Но на ней Дульцинея не превращается ли слишком часто в "дебелую Альдонсу"? и Сологуб, как праотец Адам, которому неожиданно была дана Ева, горько тоскует об ушедшей, легкой Лилит".

В своих мемуарах о Сологубе Ходасевич вновь ставит себя в позицию человека, который оспаривает неверные, но укоренившиеся представления. Ходасевич пишет: "не раз приходилось читать, будто...", "о нем было принято говорить: злой", "после женитьбы на Анастасии Николаевне Чеботаревской, обладавшей, говорят, неуживчивым характером (я сам не имел случая на него жаловаться)", "из этого сделали пошлый рассказ о том, как Сологуб "ужинает в незримом присутствии покойницы"". Как видно, Ходасевич ссылается на некое кумулятивное знание о Сологубе - и не соглашается с ним, предлагая свои теории о Сологубе и свое понимание этого человека.

Ходасевич практически не использует образы и метафоры, закрепленные за Сологубом, как-то перечисленные выше: камень, "кирпич". Почти не обращается он и к образу чародея. Есть у него, однако, фраза: "Звали его колдуном, ведуном, чародеем", - но и здесь Ходасевич скорее ссылается на общие представления, чтобы оспорить, чем разделяет их.

Ходасевич составляет свой собственный набор образов, которые помогают ему передать специфику Сологуба:

"Составлял книги приблизительно так, как составляют букеты; запас, о котором сказано выше, служил ему богатой оранжереей"; "Раствор крепчал, насыщался, но по химическому составу оставался неизменным".

Биографические детали в очерке Ходасевича в целом повторяют те же общеизвестные сведения, что есть и у других мемуаристах. Так, Ходасевич пишет о привязанности Сологуба к сестре и к жене, а также о трагической кончине его жены.

Ходасевич почти не пишет о своих личных впечатлениях от общения с Сологубом, что позволяет ему избежать повторов за другими не очень близкими к Сологубу мемуаристами. Концентрируясь на идеях поэзии Сологуба и на его мировоззрении, Ходасевич оказывается вполне оригинален. Он опирается на стихи Сологуба, много цитирует и дает им свою расшифровку. В определенной степени похоже это на то, что делает Гиппиус. Так, можно сравнить процитированный выше пассаж из мемуаров Гиппиус со словами Ходасевича:

"По сравнению с утраченной и вечно искомой Лилит, эта жизнь - Ева, "бабища дебелая и румяная". Это - грязная девка Альдонса, ей бесконечно далеко до той прекрасной Дульцинеи, которая мечтается человеку, вечному Адаму и вечному Дон-Кихоту. Но и в следующих воплощениях, на будущих ступенях, ему тоже не суждено встретить подлинную Дульцинею, которая живет в "обителях навеки недостижимых и вовеки вожделенных".

Где ж эти обители? Сологуб знает, что это не наша Земля, не Марс, не Венера и никакая из существующих планет. Эта обитель недостижима, она носит условное и заветное имя "земля Ойле". Над той землей светит небывалая звезда Маир, небывалая река ее орошает..."

Но Ходасевич уделяет поэзии Сологуба гораздо больше внимания: из нее он воссоздает мировосприятие Сологуба, поэтому расшифровывает эти мотивы более подробно.

Важно отметить, что в "Некрополь" очерк попадает из "Современных записок" с незначительными изменениями. То есть несмотря на то, что в 1937 году Ходасевич публикует статью, в которой дает гораздо более резкую и строгую оценку и личности Сологуба, и его творчеству, в "Некрополе" эта оценка не проявляется. Он убирает, однако, свое вступление, в котором звучат такие строки:

"Будет время - о Сологубе напишут большую, хорошую книгу. Определят его место и значение в русской литературе. Изучат строение его романов, вскроют ход сологубовского стиха. Творчество Сологуба будет взвешено и изучен вдумчиво, тщательно, всесторонне-точно". В статье 1937 года Ходасевич определяет "место и значение" Сологуба в русской литературе - но в "Некрополе" это не отражает.

Таким образом, можно сказать, что, не зная Сологуба близко, Ходасевич рисует яркий и оригинальный портрет Сологуба, причем главным материалом Ходасевичу служит поэзия, а не личные воспоминания.

Похожие статьи




Сологуб - Специфика Ходасевича-мемуариста в эмигрантской печати 1920-1930-х годов

Предыдущая | Следующая