Смерть в третьем, втором и в первом лице - Смерть, как тайна человеческого бытия

Бытие для себя, характеризующее Я, принадлежит порядку незаменимого и несравнимого; когда это единожды сущее бытие оказывается под угрозой, деланное спокойствие уже не обманет. Ограниченный факт внутриположности себе есть факт таинственно объективный. Таким образом, моя собственная смерть - это не смерть кого-тоона переворачивает мир, она неповторима, единственна в своем роде и не похожа, на чью бы то ни было. Можно ли отрицать, в таком случае, что эгоцентрическая формулировка от первого лица есть, по иронии, пункт существенный? Проблема смерти вносит свой вклад в реабилитацию философии пристрастности. Разграничим более четко три лица смерти. Смерть в третьем лице есть смерть - вообще, абстрактная и безличная, или же собственная смерть, рассматриваемая внеличностно и концептуально. Сверхсознание судит о смерти так, как будто оно ею не затронуто, а, напротив, находится вне ее, как будто это дело его не касается; смерть в третьем лице проблематична, но не мистериологична. При этом Я становится безличным субъектом индифферентной смерти, субъектом, которому по невезению выпал жребий помереть. Если третье лицо смерти - это принцип спокойствия, то, несомненно, первое лицо - источник тревоги. Я загнан в угол. Смерть в первом лице - тайна, которая затрагивает меня глубоко и всецело, то есть во всем моем ничто: я приближаюсь к ней вплотную и не могу сохранять дистанцию по отношению к проблеме. Вселенское событие смерти - вселенское именно потому, что оно происходит повсюду и со всеми, - таинственно сохраняет для каждого интимно-личный характер, внося разрыв и касаясь только заинтересованного; эта вселенская судьба необъяснимо остается личной бедой. Тот, кому предстоит умереть, умирает в одиночку, один встречает личную смерть, принять которую приходится каждому за себя, в одиночку свершает одинокий шаг, который никто не может сделать задругого, но каждый свершит сам и по-своему, когда придет его час. Можно помочь одинокому умирающему, иными словами, не оставлять человека в смертный час вплоть до предпоследнего мига, но невозможно избавить его от самостоятельного, личного предстояния последнему мгновенью. Рационализму свойственна фобия одиночества смерти. Бегство от трагедии в Федоне выражается в том, что Сократу не позволяют ни на минуту остаться одному в ожидании мучительного одиночества смерти, ему не позволяют ни на минуту умолкнуть в ожидании великого и окончательного молчания смерти. Последние мгновения Сократа, таким образом, превратятся в продолжительный диалог, оживляющий одинокую пустыню агонии; шум разговоров и множественное число взаимности сделают, быть может, незаметным тот головокружительный прыжок, который всегда, как бегство человека к Богу, по Плотину, есть бегство единственного к единственному. В дружеском окружении Сократ продолжает беседу до последнего мига исключительно, до шага, сделанного в одиночестве, до финального пороганеизвестности, который необходимо решиться переступить в одиночку, захватив с собой только надежду.

Между анонимностью третьего лица и трагической субъективностью первого находится промежуточныйи в некотором роде привилегированный случай второго лица. Между смертью другого, далекой и безразличной, и смертью собственной, прямо тождественной нашему бытию есть близость смерти близкого. Так, смерть другого существа для нас почти как наша, она почти столь же мучительно; смерть отца или матери - почти наша и, в известном смысле, это действительно собственная смерть: здесь неутешный оплакивает незаменимого. Что касается смерти наших родителей, она разрушает последний барьер между смертью в третьем лице и смертью собственной. Это падение последнего заслона, отделяющего понятие смерти от нашей личной смерти; биологически-видовая заинтересованность в нас явно утрачена, мы лишились опеки, ограждавшей нас от бездны, и остались со смертью наедине. Настал мой черед, теперь моя реальная смерть станет поводом к осмыслению смерти для следующего поколения. Жестоко скорбя и оплакивая ушедшего, мы переживаем смерть близкого как нашу собственную, но и наоборот: это соприкосновение, но не совпадение, эта близость, но не идентичность позволяют нам осмыслить смерть другого как чужую смерть. Итак, существует особый опыт, когда универсальный закон смертности переживается как частное горе и личная трагедия; и наоборот: личное, скрываемое как позор, проклятие собственной смерти для человека, реально осознающего ее действительность и неминуемую близость, не перестает быть необходимостью общего порядка. Что это значит, если не то, что смерть это своего рода субъективная объективность?

С точки зрения первого лица, это событие из ряда вон выходящее и некий Абсолют; с точки зрения третьего лица, это явление относительное. Наше знание в любой момент современно в вечной смерти Сократа, оно в любой момент синхронно этой ясной смерти, переместившейся из мира событийв небо идей. Сам торжественный момент, когда Сократ осушает чашу с ядом, в Федонепочти ускользающий от внимания, в картине Давидазапечатлен как символ, как жест, принадлежащий вечности. Подлинность события, выхваченного из жизни, принесена в жертву преимуществам знания; мгновение - дистанции. Посмертное, неизбежно запоздалое знание дает преимущество уже не очевидности настоящего, а бесконечному расширению прошлого. В течение всей нашей жизни смерть остается в будущем - так же как рождение всю жизнь, от начала до конца, всегда относится к прошлому, вполне завершенному. И наоборот: рождение для меня никогда не станет будущим, смерть никогда не станет прошлым. Первому лицу дано предчувствовать собственную смерть, но никогда - вспоминать о ней; и наоборот, свое рождение можно разве что смутно припоминать, но предчувствовать - никогда. Собственная смерть, как мы показали, в любой момент - впереди, она должна прийти, она грядет - и так до последней минуты последнего часа. В какой бы момент сам субъект не спросил себя об этом, собственная смерть ему еще предстоит, хотя бы и оставались до нее считанные удары сердца. Собственная смерть это роковое совпадение очевидного настоящего и близкого присутствия. На острие смертного мига пространственная дистанция и удаленность во времени равны нулю. Собственная смерть, как и собственная боль, радость и эмоции вообще, уничтожает время и пространство. Она - настоящее мгновенное, у которого нет будущего, абсолютное присутствие, близкое и обжигающее. Собственная смерть - всепоглощающее событие, которое, сводясь к чистому факту наступления, душит в зачатке всякое знание. Таким образом, смерть играет с сознанием в прятки: где есть я, нет смерти; а когда смерть присутствует, то меня уже нет. Смерть и сознаниепрогоняют и взаимно исключают друг друга. Это не совместимые противоположности.

В близости таинственного события, которое вот-вот трагически завершит судьбу человека, состоит акробатическая сложность философии смерти. Владимир Янкелевич в своей книге Смерть пишет, что философия момента наступления смерти невозможна. Философия смертельного мгновения проникла бы с самое сердце тайны... если бы была возможна. Но она невозможна, ибо у нее нет никакой почвы по ногами. Опыт смертельного мгновения, может быть, и дал бы нам разгадку, но воспользоваться им нельзя. Интуиция момента смерти, если бы таковая была возможна, была бы скорее похожа на легкое касание, чем на непосредственный контакт, ведь она должна приобщиться не притронувшись. Янкелевич пишет, что момент наступления смерти никак не может быть ни объектом познания, ни материалом для умозрительных рассуждений. Замешательство, которое вызывает у нас смерть, во многом объясняется немыслимым и невыразимым характером смертельного мгновения. Мы можем сколько угодно анализировать момент наступления смерти, можем пытаться проникнуть в его святая святых, стараться приблизиться к нему как можно ближе - но все равно не откроем ничего нового, кроме простого факта смерти; момент наступления смерти - это элементарное событие, сводящееся к своей кводдитостиили неделимой действительности полной остановки.

Похожие статьи




Смерть в третьем, втором и в первом лице - Смерть, как тайна человеческого бытия

Предыдущая | Следующая