История и длительность - История и другие науки о человеке

Вся работа историка состоит из декомпозиции минувших времен, выбора среди хронологических реалий в соответствии с более или менее осознаваемыми предпочтениями и исключениями. Традиционная история, внимательная к короткому времени, к индивиду, к событию долго приучала нас к своему поспешному повествованию, драматичному, на коротком дыхании.

Новая экономическая и социальная история на первый план исследований выдвинула циклические колебания и их длительность: она ухватилась за мираж, за реальность циклических подъемов и спадов цен. Сегодня рядом с повествованием (или традиционным "речитативом") появился речитатив конъюнктуры, который поделил прошлое на большие транши: десятилетия, двадцатилетия, пятидесятилетия.

За этим вторым речитативом следует история с еще большими задержками дыхания, на этот раз с вековым масштабом: история большой, даже очень большой длительности [долговременная и очень долговременная история]. Я усвоил формулу -- удачную или неудачную, -- позволяющую обозначить инверсию того, что Франсуа Симиан (Fraiois Simiand) первым после Поля Лакомба (Paul Lacombe) окрестил событийной историей. Но какими бы ни были такие формулы, в каждом случае предмет нашего обсуждения располагается в промежутке от одного к другому, от одного полюса времени к другому, от мгновения к большой длительности [к долговременности].

Вряд ли эти слова абсолютно надежны. Например, слово событие. Что касается меня, я бы ограничил его значение и отнес к короткой длительности [кратковременности]: событие имеет взрывной характер "горячая новость" (nouvelle sonnate), как говорили в XVI веке. Своим густым дымом оно заполняет сознание современников, но оно скоротечно и за дымом не видно пламени.

Философы, несомненно, скажут нам, что это во многом лишает слово его смысла. Событие, строго говоря, подразумевает целый ряд значений или связей. Оно часто свидетельствует о глубинных движениях и благодаря более или менее искусственной игре в "причины" и "следствия", столь дорогой вчерашним историкам, оно охватывает время, значительно превосходящее его собственную длительность. Бесконечно растяжимое, оно привязывается, произвольно или нет, к любой цепи событий, скрытых реалий, которые, кажется, невозможно отделить друг друга. Исходя из этой игры сложений, Бенедетто Кроче мог утверждать, что в каждом событии воплощается вся история, весь человек целиком и затем вновь и вновь обнаруживает себя. Конечно, при условии, что к этому фрагменту добавляется то, чего он изначально не содержит, и мы знаем, правильно ли будет это присоединить. Такой умной и опасной игре посвящает свои последние размышления Жан-Поль СартрJean-Paul Sartre, "Questions de method", Les Temps Modemes, 1957, № 139 и 140..

Итак, вместо событийности скажем яснее: короткое время, мерой которого является индивид в его повседневной жизни, время наших иллюзий, наших быстрых включений сознания -- par excellence время хроникеров, журналистов. Заметим себе, что хроника или журнал наряду с великими событиями, называемыми историческими, представляют заурядные случаи из обыденной жизни: пожар, железнодорожная катастрофа, цены на зерно, преступление, театральная премьера, наводнение. Каждый знает, что короткое время есть у всех форм экономической, социальной, литературной, институциональной, религиозной, географической (порыв ветра, буря), а также политической жизни.

В первом приближении прошлое представляет собой массу мелких фактов, из которых одни заметны, а другие трудноразличимы в их бесконечных повторах, чем на самом деле каждодневно занимаются микросоциология или социометрия (а также микроистория). Но эта масса не составляет всей реальности, всей мощности исторического пласта, над которой можно размышлять научным образом. Социальная наука почти в ужасе от события. И не без причины: короткое время наиболее капризно, наиболее обманчиво в своей длительности.

Отсюда проистекает недоверие у некоторых из нас, историков, по отношению к традиционной истории, называемой событийной, из того, что этот ярлык ошибочно смешивает ее с политической историей: политическая история решительно не является событийной и не осуждена быть таковой. Однако дело в том, что политическая история последних ста лет, центрированная на драме "великих событий", не считая искусственных картин, почти без темпоральной глубины, прерывающих повествование"L'Europe еп 1500", "Le Monde en 1880", "L'Allemagne a la veille de la R6forme"..., или объяснений, относящихся к большой длительности [долговременности], которыми ее следовало бы снабдить, оставалась в пределах короткого времени. Возможно, это издержки прогресса, который в этот период ознаменовался победой научного инструментария и строгих методов. Масса найденных документов побудила историков полагать, что их подлинность гарантирует полную истину. "Вполне достаточно, -- еще вчера писал Луи Альфан (Louis Halphen)Louis Halphen, Introduction &; l'Histoire, Paris, P. U.F., 1946, p. 50., -- положиться на то, что предлагают нам документы, последовательно и тщательно прочитанные, чтобы проследить цепь фактов, реконструируемую почти автоматически". Этот идеал "истории в состоянии рождения" к концу XIX века приводит к новому стилю хроники, которая в своих претензиях на точность шаг за шагом следует событийной истории в том, как она отрабатывала дипломатическую переписку или парламентские дебаты. Историки XVIII и начала XIX века были более внимательны к [долговременным] перспективам большой длительности, к которым позже вернулись великие умы Мишле, Ранке, Якова Буркхардта, Фюстеля. Если принять, что такой выход за пределы короткого времени был наиболее ценным, хотя и редким, для историографии последнего столетия, то можно понять, сколь важную роль играет история институтов, религий, цивилизаций, а благодаря археологии, охватывающей обширные хронологические пространства, авангардную роль исследований, посвященных классической античности. Вчера именно они сохранили наше ремесло.

Недавний разрыв с традиционными формами истории XIX века не был полным по отношению к короткому времени. Он, как известно, сыграл на пользу экономической и социальной истории, но в ущерб политической. Откуда разрушение и несомненное обновление; откуда неизбежно изменения метода, смещения центров интереса с выходом на сцену количественной истории, которая, конечно, еще не сказала последнего слова.

Однако особенно изменилось традиционное историческое время. Вчера политическим историкам казалось, что день, год являются его удачными мерами. Время было суммой дней. Однако кривая цен, демографический рост, движение заработной платы, вариации процентных ставок, изучение (скорее воображаемое, чем реализуемое) продукции, тщательный анализ ее циркуляции потребовали значительно более крупных единиц измерения.

Появилась новая мода исторического повествования, назовем ее "речитативом" конъюнктуры, цикла, даже "интерцикла", которая предлагает на выбор десять лет, четверть века и как максимум половину века классического цикла Кондратьева. Например, если не принимать во внимание коротких и поверхностных затруднений, то цены в Европе возрастали с 1791 по 1817 год; они снижались с 1817 по 1852 год: это двойное медленное движение подъема и спада представляет собой полный европейский и почти мировой интерцикл. Разумеется, величина этих хронологических периодов не абсолютна. Что касается других измерителей экономического роста и прибыли или национального продукта, то Франсуа ПерруСм.: Franpois Реггоих, ТЬеопе general du progr^conomique, Cahiers de 1'I. S.E. F., 1957. предлжил бы другие способы разметки, возможно, более приемлемые. Но так ли важны эти текущие споры! Историк, безусловно, располагает новым временем, поднятым на высоту объяснения, где история может попытаться писать себя, разделяя новыми реперами согласно этим кривым и их дыханию.

Так, например, Эрнест Лабрусс и его ученики после своего манифеста на последнем историческом конгрессе в Риме (1955) осуществили масштабный опрос относительно социальной истории под знаком квантификации. Я не думаю, что искажу их проект, говоря, что опрос вынужденно приведет к определению социальных конъюнктур (или даже структур), ничем заранее не подтверждая, что этот тип конъюнктуры может иметь ту же скорость или длительность, как и экономический. Впрочем, под влиянием этих двух крупных персонажей -- экономической и социальной конъюнктуры -- мы не должны терять из виду других действующих лиц, передвижение которых будет трудно определить, а возможно, оно неопределимо из-за невозможности точного измерения. Наука, техника, политические институты, интеллектуальный инструментарий, цивилизации (употребляя привычное слово) -- все они имеют свои ритмы жизни и роста, и новая конъюнктурная история только тогда окажется на пике, когда укомплектует свой оркестр.

По логике вещей этот речитатив в своем преодолении должен привести к большой длительности [долговременности]. Однако по тысяче причин такое преодоление не является правилом, и возвращение к короткому времени происходит на наших глазах; возможно, поскольку кажется более необходимым (или более настоятельным) сшить вместе "циклическую" и краткосрочную традиционную историю, чем идти вперед, в неизвестность. Как говорят военные, здесь речь пойдет о том, чтобы закрепить приобретенные позиции. Первая большая книга Эрнеста Лабрусса, вышедшая в свет в 1933 году, была посвящена изучению общего движения цен во Франции XVIII векаErnest Labrousse, Esquisse du movement des prix et des revenus en France du XVIIIЕ siecle, 2 vol., Paris, Dalloz, 1933., охватившего все столетие. В 1943 году в самой объемной книге по истории, появившейся во Франции в течение последних двадцати пяти лет, тот же Эрнест Лабрусс уступил необходимости вернуться к меньшему временному масштабу, когда он привлек внимание к нижней точке депрессии 1774-1791 годов как к одному из серьезных источников французской революции, одному из ее пусковых механизмов. Он также поставил под сомнение такую масштабную единицу измерения, как полуинтерцикл.

Его сообщение Как рождаются революции? (Comment naissent les revolunions?) на международном конгрессе в Париже на этот раз представляло собой попытку связать экономическую патетику короткой длительности [кратковремености] (новый стиль) с политической патетикой (весьма старый стиль) революционных дней. И мы опять по горло в коротком времени. Разумеется, операция законна, полезна, но сколь она симптоматична! Историк охотно становится режиссером. Как же может он отказаться от драмы короткого времени, от лучших ухищрений старого ремесла?

Помимо циклов и итерциклов, существует то, что экономисты, не изучая, называют вековой тенденцией. Но она интересует лишь редких экономистов, а их соображения относительно структурных кризисов, не доказанных историческими верификациями, остаются не более чем эскизами или гипотезами, редко относящимися к недавнему времени до 1929-го и не далее чем до 1870 годаПредмет внимания Rene Clemens, Prolegomdnes d'une tlteorie de la structure есопо - mique, Paris, Domat-Montchrestien, 1952; см. также: Johann Akerman, "Cycle et structure", Revue economique, 1952, № 1.. Но они оказываются полезным введением в [долговременную] историю большой длительности. Это первый ключ.

Другое, еще более полезное слово -- структура. Так или иначе, оно преобладает в рамках проблем, относящихся к большой длительности [долговременности]. Под структурой те, кто изучает социальность, понимают организацию, согласованность относительно устойчивых отношений между социальными реалиями и массами. Для нас, историков, структура, несомненно, представляет собой конструкцию, строение, но также и реальность, мало затрагиваемую временем и воспроизводящуюся в течение длительного времени. Некоторые структуры, существующие длительное время, становятся стабильными элементами множества поколений: они служат каркасом для истории, затрудняя и направляя ее течение. Другие, скорее, истощают ее. Однако и те и другие представляют собой одновременно поддержки и препятствия. Препятствия обнаруживаются как пределы (огибающие в математическом смысле), от которых человек и его опыт не могут освободиться. Вообразите себе трудности, связанные с тем, чтобы разрушить некоторые географические рамки, некоторые биологические реалии, некоторые демографические ограничения, те или иные духовные принуждения: ментальные рамки также представляют собой клетку для большой длительности [долговременности].

Наиболее доступный пример -- это географическое принуждение. Человек веками остается пленником климата, растительности, животных популяций, сельскохозяйственных культур, постепенно складывающегося равновесия, от которого нельзя отказаться без риска начать все заново. Достаточно вспомнить перегоны овец на летние пастбища в жизни горян, постоянство некоторых секторов морской жизни, укорененных в некоторых предпочтительных точках приморья, длительное местоположение городов, устойчивость дорог и трафиков, удивительную фиксированность географических рамок цивилизаций.

Таковы же постоянство и выживаемость огромных областей культуры. Прекрасная книга Эрнста Роберта КурциусаErnst Robert Curtius, Europaische Literature und latinisches Mittelalter, Berne, 1948; французский перевод: La Literature еигорееппе de Moyen Age latin, Paris, P. U.F., 1956., наконец появившаяся во французском переводе, представляет собой исследование, посвященное культурной системе, которая продолжает, где-то произвольно искажая, традиции латинской цивилизации Нижней Империи, изнуренной собственным тяжелым культурным наследием: до XIII и XIV веков, до рождения национальных литератур, цивилизация интеллектуальных элит жила одними и теми же темами, сравнениями, общими местами и клише. Аналогичная линия рассуждений обнаруживается в исследовании Люсьена Февра Рабле и проблема неверия в XVI веке (Rabelais et le problem d* incroyance au XVIе siecle)Paris, Albin Michel, 1943, 3' ed., 1969., посвященном ментальному инструментарию французской мысли в эпоху Рабле, тому набору понятий, который задолго до Рабле и длительное время после него управлял искусством жить, думать и размышлять, и строго заранее ограничивал интеллектуальные приключения наиболее свободных умов. Тема, избранная Альфонсом ДюпрономAlphonse Dupont, Le mythe de Croisade. Essai de sociologie religieuse, машинописные тезисы, Sorbonne. также представляет собой одно из новаторских исследований французской исторической школы. На Западе идею круса - ды принято выносить за пределы XVI века, т. е. далеко за пределы "истинной" крусады, в [долговременность] большую длительность, которая бесконечно повторялась в самых разных обществах, кругах, психиках и последним отблеском коснулась людей XIX века. Книга Пьера Франкастеля Peinture et SocietePierre Francastel, Peinture et Soci6t6. Naissance et destruction d'une espace plastique, de la Renaissance au cubism, Lyon, Audin, 1951., относящаяся к еще одной соседней области, свидетельствует о постоянстве "геометрического" пространства в живописи, неизменного с начала флорентийского Ренессанса вплоть до кубизма и интеллектуальной живописи начала нашего [XX] века. История науки также знает сконструированные универсумы, которые, несмотря на несовершенное объяснение, постоянно признавались веками. От них отказывались только после длительного использования. Аристотелевский универсум считался неоспоримым или почти неоспоримым вплоть до Галилея, Декарта и Ньютона; он уступил дорогу глубоко геометризированному универсуму, который, в свою очередь, сдался, но значительно позже, перед эйнштейновскими революциямиДругие аргументы можно найти в сильных статьях, находящихся в том же пространстве: Otto Brunner о социальной истории Европы, Historiscbe Zeitscbrift, 1.177. № 3; R. Bult - mann, ibidem, 1.176, № 1, о гуманизме; George Lefebre, Annales bistoriques de la Revolution franqaise, 1949, № 114 и F. Hartung, Historiscbe Zeitscbrift, t. 180, № 1 о просвещенном деспотизме....

Затруднение, как ни парадоксально, возникло при обнаружении большой длительности [долговременности] в области, куда исторические исследования внесли свои несомненные успехи -- в экономике. Циклы, интерциклы, структурные кризисы скрывают здесь закономерности, постоянные черты систем, а некоторые считают -- цивилизацийRei^ Courtin, La Civilisation economique du Bresil, Paris, Librairie de M6dicis, 1941. -- т. е. старые привычки думать и действовать, устойчивые рамки, не умирающие даже вопреки логике.

Но давайте коротко проанализируем конкретный пример. Перед нами в рамках Европы экономическая система, которую можно очертить несколькими вполне четкими общими штрихами и правилами: она более или менее неизменно удерживалась с XIV до XVIII века, точнее, до 1750 года. На протяжении веков экономическая активность зависела от демографически хрупких популяций, как показывают большие их оттоки 1350--1450-х годов и, конечно, 1630-- 1730-х годовЭто во Франции. А в Испании демографический отток отмечается к концу XVI века.. На протяжении веков такое движение имело успех на водных путях, препятствием, помехой которому был сам размер континента. Европейские подъемы, за некоторыми исключениями, которые подтверждают правило (ярмарки в Шампани, уже угасающие в конце этого периода, или ярмарки в Лейпциге в XVIII веке), все эти подъемы относились к прибрежным полосам. Другие характеристики этой системы: первенство торговцев; важная роль драгоценных металлов -- золота, серебра, а также меди, -- чьи бесконечные столкновения стали утихать только благодаря решительному развитию кредита, вплоть до конца XVI века; повторяющиеся уроны от сезонных сельскохозяйственных кризисов; можно сказать, хрупкие пороги низшего уровня экономической жизни; наконец, на первый взгляд непропорционально важная роль одно - го-двух великих внешних путей: торговля с Ливаном с XII по XVI век, колониальная торговля до XVIII века.

Я определил или, скорее, вслед за другими напомнил главные для Западной Европы черты торгового капитализма, [долговременного] этапа большой длительности. Несмотря на все очевидные изменения, эти четыре-пять веков экономической жизни отличались определенной внутренней связью вплоть до потрясений XVIII века и индустриальной революции, из которой мы еще не вышли. Их черты были общими и оставались неподвижными, тогда как вокруг них, среди других процессов происходили тысячи разрывов и разрушений, обновляющих лицо мира.

Среди различных типов исторического времени большая длительность [долговременность] предстает как громоздкий, сложный, часто невыразимый персонаж. Включить его в центр нашего ремесла будет непросто, это не только обычное расширение сферы исследований и любознательности. Речь не идет о выборе, отдающем преимущество только ему. Для историка принять его -- это быть готовым к изменению стиля, образа действия, к перемене способа мышления, к новому пониманию социальности. Это значит познакомиться с замедленным, часто почти неподвижным временем. На этом уровне, как ни на каком другом, -- я еще возвращусь к этому -- вполне законно отойти от времени, требуемого историей, отойти, чтобы вернуться к нему, но с другим взглядом, предполагающим другие тревоги, другие вопросы. В любом случае именно в соотнесении с этими горизонтами медленной истории историческая целостность может быть переосмыслена, начиная с инфраструктуры. Все слои, все тысячи слоев, все тысячи разрывов исторического времени могут быть поняты, исходя из этой глубины, этой полунеподвижности; все находится в ее орбите.

В предыдущих строках я хотел определить не ремесло историка, но концепцию этого ремесла. Счастлив и наивен будет тот, кто решит, что после бурь последних лет мы смогли отыскать истинные принципы, четкие границы, правильную Школу. На самом деле все достоинства социальных наук не прекращают трансформироваться по причине движения -- собственного и совместного. История -- не исключение. Здесь не предвидится никакого благодушия, и час его приверженцев еще не пробил. Шарль-Виктор Ланглуа и Шарль Сей - нобос далеки от Марка Блока. Но и после Марка Блока колесо не перестало вертеться. Для меня история -- это сумма всех возможных историй -- собрание способов работы и точек зрения: вчерашних, сегодняшних, завтрашних.

С моей точки зрения, единственной ошибкой был бы выбор одной из этих историй при исключении всех других. Такой была и может стать ошибка историзирования. Вряд ли уместно уличать в этом всех историков и еще менее социальные науки, всячески стремящиеся вернуть нас к истории вчерашнего дня. Нам потребуется много времени и трудов, чтобы принять все эти изменения и новшества под старым именем истории. Однако новая историческая "наука" родилась и продолжает проверять себя и трансформироваться. Она заявила о себе выходом в свет Журнала исторического синтеза (Revue de Syn - these historique) с 1900 года и Анналов с 1929 года. Не случайно историк проявляет внимание ко всем наукам о человеке. Вот что придает нашему ремеслу другие границы и другие объекты внимания. Не следует также воображать, что между историками и социальными учеными существуют вчерашние барьеры и различия. Все науки о человеке, включая историю, пересекаются друг с другом. Они говорят или могут говорить на одном языке.

Находимся мы в 1558-м или в 1958 году от Рождества Христова, тому, кто пытается охватить мир, следует определить иерархию сил, отдельных течений, движений, чтобы затем воссоздать их общую констелляцию. В каждый момент такого исследования нужно проводить различие между длительными движениями и короткими толчками, одни берутся из своих непосредственных источников, другие -- из рывков далеких времен. Мир 1558 года, унылая французская пора, родился не только в этом лишенном привлекательности году. Равно как и наш трудный 1958 год. Любая "современность" объединяет в себе изначальные движения, различные ритмы: сегодняшнее время равно относится к вчера, позавчера, к давным-давно.

История и длительность - История и другие науки о человеке

Похожие статьи